№3(31)
Март 2006


 
Свежий номер
Архив номеров
Персоналии
Галерея
Мастер-класс
Контакты
 




  
 
РЕАЛЬНОСТЬ ФАНТАСТИКИ

ОСТЕНВОЛЬФ

Виктор Дачевский


Гугенотский сатирик Гуго Брасс в своём памфлете «Папа и его ослиные уши» упоминал о фальшивой булле, именованной «Об окончательном истреблении бесовских отродий, именуемых волчьими оборотнями, во славу господа нашего Иисуса Христа». В этой поддельной булле было в первый и, возможно, единственный раз в истории даровано полное церковное прощение самоубийце. Истребив последнего оборотня, повесился рядом с телом убитого им исчадья ада молодой Олаф Свенсон, упокой Господь его грешную душу.

* * *

Альберт Свенсон, выборный голова Торговой гильдии, имел самую большую в Остенборо псарню: три больших амбара на полторы сотни собак. Зачем ему нужна такая пропасть живого товара, не знал никто, даже сам Свенсон. Охотником он не был.

Один раз в году, ближе к осени, словно пародируя самую суть охоты, гере Свенсон выезжал на скошенные луга своей усадьбы и выпускал из клеток жирных, ни разу не бегавших кроликов. Выросшие в неволе зверьки, тяжело переваливаясь с боку на бок, разбредались по полю, после чего Свенсон спускал свору гончих псов. То-то было веселье…

Выживших кроликов тщательно перевязывали и лечили перед тем, как отправить на корм всё тем же собакам. Гере Свенсон не терпел, когда его питомцам доставались больные или павшие зверьки.

Два десятка голубоглазых лопарских лаек были главной душевной привязанностью Олафа, старшего сына гере Свенсона. Зимою лаек запрягали в санный возок, и самый завидный в городе жених катал по заснеженным дорогам молодых девиц купеческого сословия, никому, впрочем, не оказывая особого предпочтения. В Остенборо судачили, что избранницей Олафа станет лишь та девушка, чьи глаза голубизной своей превзойдут собачьи, а злые языки добавляли, что у этой красавицы непременно должен быть пушистый хвост, загнутый кольцом.

В одном амбаре с лайками жили угрюмые шнауцеры чёрной масти. Огромные, мохнатые собаки медвежьей породы были главной гордостью гере Свенсона. Шнауцеры сторожили усадьбу — и сторожили надёжно. В Остенборо возле порта побирались трое безногих калек. Все трое некогда пытались обокрасть богатый дом головы Торговой гильдии, и всем троим великодушный Свенсон разрешил оставить награбленное себе. А вдобавок оплатил услуги цирюльника, который взял недорого, потому что пережёванные мощными челюстями кости даже пилить не пришлось.

Памятуя о том, что природная особенность грозных шнауцеров состоит в травле медведя, гере Свенсон щедро платил охотникам и заезжим цыганам. Он устраивал в близлежащем лесу грандиозное развлечение для членов гильдии и других важных персон. Такое случалось, почитай, каждые полгода. Однажды знаменитую медвежью травлю в Остенборо посетили члены королевской фамилии, но истинная слава о псарне Альберта Свенсона разнеслась по миру благодаря нерадивому торговцу Хуго Норштейну.

Прошёл год и три дня с того момента, когда Хуго Норштейна исключили из Торговой гильдии, а в качестве гарантии, что проворовавшийся купец не сбежит и заплатит положенный штраф, взяли такой залог, при одном упоминании которого у добропорядочных жителей Остенборо кровь стыла в жилах.

Третий амбар на псарне гере Свенсона прозвали «щенячьим». Это было большое прямоугольное строение, срубленное из толстых брёвен. Окна в щенячьем амбаре делали на заказ. Их огромный, в человеческий рост, размер, тонкое, без разводов, стекло, тройная рама — всё это поражало воображение провинциальной публики. Такая роскошь была не по карману даже купцам средней руки, глядевшим из окна на свет божий сквозь слюдяную мозаику. Но, говорят, щенки растут здоровыми только при ярком свете.

Хуго Норштейн стоял возле дверей щенячьего амбара. Стемнело рано: часы на башне монастыря едва пробили четыре пополудни, а длинные серые тени уже легли на землю и накрыли слегка подмёрзшую ноябрьскую грязь. Всё вокруг медленно становилось полупрозрачным и незаметным. Лишь полыхало над верхушками деревьев недалёкого леса багровое полотнище — его оставило после себя вечернее солнце, утонувшее в серой дымке горизонта.

Вдоль стен амбара лежали косые прямоугольники жёлтого света — отпечатки огромных окон в окружающей серости наступающей ночи. Внутри амбара всегда было светло. До вечернего кормления собачьи дети будут ползать по мягкой подстилке из сена в ярком свете закрытых фонарей, которые принято называть «каретными». Стоят такие фонари дорого, зато можно не опасаться пожара.

Хуго Норштейн мёрз возле дверей щенячьего амбара с самого утра. Гере Свенсон отлучился из усадьбы по делам, а без него посетителей на псарню не пускали. Хуго вытоптал в мёрзлой грязи круглую прогалинку, но так и не решился заглянуть в окно. Хотелось, очень хотелось посмотреть, что происходит внутри, но Хуго просто не мог себя заставить. Скоро солнце сядет, прислуга закроет ставни — тогда будет поздно смотреть в окна и проклинать себя за нерешительность, но это будет потом…

Вдруг, за спиной послышался знакомый голос:

— Ну здравствуй, брат купец!

Норштейн вздрогнул от неожиданности. Так к нему не обращались уже год и три дня.

Альберт Свенсон только что появился из-за угла соседнего амбара. Шагал он тихо и сумел подойти к Норштейну почти вплотную. Впрочем, сделать это было немудрено, потому что неподалёку суетливым лайкам раздавали еду и угрюмые шнауцеры басовито лаяли, поторапливая свой ужин.

Свенсон, одетый в огромную, слишком тёплую для такой погоды двойную шубу (волчьим мехом наружу, бобровым внутрь), протянул Хуго руку для приветствия. Вот уже год и три дня никто не здоровался с Норштейном за руку. И он тоже не здоровался. В наступающей темноте казалось, что пухлые ладошки гере Свенсона отделились от тела и парят над серыми тучами волчьего меха совершенно произвольно и независимо от остального тела.

— Чему улыбаешься, брат Норштейн? — вежливо, почти заботливо спросил первый человек Торговой гильдии.

Такая вежливость показалась Хуго изощрённым издевательством. Только что он сунул гере Свенсону вместо рукопожатия пачку векселей, а в ответ получил отеческую заботу. Впрочем, лицемерие — суть любой торговли.

Норштейн прокашлялся в кулак, словно стирая с лица злую усмешку, после чего серьёзно и даже с нотками показного уважения в голосе, переспросил:

— Ты сказал «брат купец»? Это значит, что я снова состою в Гильдии?

— Почему нет? — где-то там, под шубой, гере Свенсон, наверное, пожал плечами. Снаружи это было почти незаметно. — Ты с честью понёс своё наказание. Если захочешь, можешь снова стать одним из нас. Как поживает твоя дорогая супруга?

Хуго долго тянул с ответом на этот вопрос. Его зубы непроизвольно скрипнули, а ногти впились в ладони, да так, что, казалось, по пальцам побежала кровь.

Гере Свенсон разглядывал векселя и с ответом не торопил.

— Поживает ещё, — с трудом разлепил губы Норштейн. — Вашими молитвами поживает и заботой гере Панайотаса. Три дня назад он приходил ко мне домой… точнее в то место, где мы теперь живём… Он пришёл и вытащил мою жену из петли…

— Вот и слава Богу! — кивнул Свенсон, сворачивая векселя в трубку. — Фруа Анна добрая христианка и настоящая мать, что иногда несовместимо. Теперь с ней всё будет хорошо. Пойдём, Хуго…

Пухлая белая ладонь, живущая своей жизнью на фоне окружающего полумрака, пролетела по воздуху и потянула за ручку двери.

Хуго зажмурил глаза и затаил дыхание, но Свенсон ухватил его под локоть и насильно втянул за собою в тепло и свет, пробивающийся даже сквозь закрытые веки.

В амбаре пахло сеном, молоком и мокрой собачьей шкурой. Пахло сильно, но, можно сказать, приятно. А звуки… Такой галдёж и лай можно услышать на берегах Северного моря, посреди лежбища морских котиков.

— Здравствуй, хозяин! — послышалось сквозь щенячий писк и тявканье.

Хуго открыл глаза. Навстречу, широко улыбаясь, шёл знакомый цыган.

— А я думал, что ты сегодня не придёшь, хозяин! — неглубоко, но вежливо поклонился Свенсону цыган. — Кутёнок твой где-то тут... Наверное, спать собрался. Подожди немного, мы его поймаем и снарядим как положено! Подождёшь? Или иди домой, я его туда приведу?

— Мы подождём, — Свенсон улыбнулся цыгану и повернулся к Норштейну. — Брат Хуго, как добрый христианин я хочу просить твоего прощения…

Ответа не было. Хуго провожал взглядом уходящего цыгана. Когда тот завернул за изгородь, где копошились месячные щенки шнауцера, Норштейну пришлось закрыть глаза. Не хватило сил наблюдать веселье чёрных комочков грубой шерсти.

— Ты слышал, брат Хуго? — настаивал Свенсон. — Я умоляю тебя о христианском прощении!

— Да… — ответил Норштейн. — Я слышал…

— Ты прощаешь меня? — казалось, что Свенсон не отступит без ответа, даже если его собеседник ляжет на пол хладным трупом.

— Да… — прошептал Хуго. — Я прощаю... Тебя.

— Разумеется, прощаешь, — ядовито улыбнулся Свенсон. — И всем вокруг будешь рассказывать, что, мол, всех и вся простил. Только я тебе вот что скажу, брат купец: лучше прости меня по-настоящему. Потому что когда Голубой Зуб придумывал это наказание, он и слова не говорил о собаках. Наш великий предок использовал свиней.

— А мы уже всё! — показался за ограждением весёлый цыган. — Снарядили его честь по чести! Не замёрзнет и не испачкается. Опять же: вся одёжка на вырост! Принимай, купец!

На коротком поводке цыган тащил за собой четырёхлетнего мальчика. В отличие от собачьего, на этом поводке не было ошейника, и крепился он к ремням, перекинутым через плечи и живот наподобие подтяжек для штанов. Мальчишка бежал за цыганом на четвереньках, но не поспевал и тихо скулил, когда торопливый цыган приподнимал его за поводок и несколько шагов нёс по воздуху.

На мальчишке были высокие, на подвязках, меховые чулки, подшитые грубой кожей на коленях и ниже, большая шапка-треух сползала на глаза, а куртка... такой куртки Хуго никогда не видел. Толстая, густого собачьего меха, с длинными рукавами, зашитыми на концах и подбитыми кожей до самых локтей. Спереди куртка была короткая, а сзади и с боков длинная — опускалась почти до колен, прикрывая голый зад.

— Ну что, папаша, принимай сына! — цыган протянул Хуго кожаный поводок. — Хороший мальчуган, тихий, почти не кусается...

Хуго посмотрел на мальчишку, который боязливо прятался за цыганом. Бледная, но чистая кожа, ярко-голубые, как у лайки, глаза... Потом Хуго увидел каретный фонарь, который размазался убегающим пятном жёлтого цвета. Перед глазами поплыли грубые доски потолка, а потом послышался странный звук: это собственный затылок громко щёлкнул, ударившись о глинобитный пол перед большой печью...

* * *

Началась эта история осенью прошлого года. Хуго Норштейн, полноправный пайщик Заёмного дома Остенборо, праздновал очередную годовщину своего вступления в Торговую гильдию и поспорил с гере Панайотасом о ценах на пшеницу. Спор вышел пьяный и глупый, но по рукам ударяли при всех, пришлось соблюдать. Смысл пари, составленного по английскому принципу, был простым: десять золотых талеров старой чеканки получит тот, кто больше заработает на торговле пшеницей в Нурдланде.

Этот городок стоял на каменистом полуострове, и холодные ветра что ни год губили урожаи. Но в Нурдланде работала большая шахта, и почти тысяча шахтёров готова была платить за хлеб серебром. Торговая гильдия Остенборо неплохо на этом зарабатывала, но между купцами имелся потайной уговор: пшеницу в Нурдланд возили по очереди, чтобы не сбивать цены и не вгонять друг друга в убыток. Теперь пришла очередь Норштейна и Панайотаса.

На следующий день Хуго пришёл в порт рано утром, но гере Панайотаса уже не застал. Хитрый грек поступил в Торговую гильдию всего год назад, однако новичком не был. В хлебной торговле с Нурдландом выигрывал тот, кто первым успевал доставить свой товар на полуостров. Семья местных мельников закупала много зерна в самом начале осенней ярмарки, а потом начинались долгие препирательства о скидках и уступках.

Более того, в этом году нурдландские крестьяне, отчаявшись вырастить урожай на гиблой земле, продавали весь свой запас семян, ничего не оставляя на посев. Получалось, тот, кто первый попадёт в Нурдланд, успеет быстро и выгодно продать свой товар и, возможно, повторить поездку, уже никуда не торопясь. Опоздавший же наверняка просидит в Нурдланде неделю и будет торговать чуть ли не в убыток. Вот купцы и спорили каждый год: кто первый? Потому что кто первый — тот богатый.

На середине пути у одного из трёх кораблей Хуго Норштейна треснула мачта, и купец распрощался с мыслью о выигрыше. Оставалось только надеяться, что поездка принёсёт хоть какую-то прибыль. Хуго прибыл в Нурдланд на сутки позднее Панайотаса. За это время произошло многое.

До сих пор неизвестно, кто поджёг амбары с уже выкупленным у грека зерном. Слава богу, что Норштейн опоздал, иначе нурдландцы непременно обвинили бы его, и тогда не миновать виселицы. Но Хуго во время пожара только подплывал к городу. А на следующий день местные крестьяне подняли цены на зерно втрое.

Хуго с улыбкой помахал вслед отплывающему Панайотасу и тоже поднял цены втрое. Мельники торговались почти неделю, но сдались и купили у Норштейна всё зерно, до последнего мешка. Это было разумное решение, потому что цены на хлеб взлетели до небес и мельники в накладе не остались. А Хуго за одну поездку заработал больше, чем за три.

Но на этом он не остановился и ещё два раза возил зерно в Нурдланд, чтобы продать его уже по обычной цене. У Панайотаса просто не было шансов выиграть пари, но он вернулся в Остенборо первым и донёс на Хуго.

Норштейна скрутили в порту, прямо на пирсе. Заломали руки и повели в городскую тюрьму. За что и почему — не сказали.

В тюрьме Хуго пробыл всего два часа. Пришёл Свенсон с сыновьями, Норштейну связали руки за спиной, надели на голову мешок и увезли за город. Трое суток перед судом Хуго провёл в подвале усадьбы Свенсона.

Потом его повезли на суд гильдии. Грязного, голодного, с тем же мешком на голове. Но самое страшное было то, что Норштейн так и не мог понять: в чём его обвиняют?

Никто у него ничего не спрашивал. Суд словно шёл сам по себе, без подсудимого. Только перед оглашением приговора с головы Хуго сняли мешок. Когда зрение вернулось, купец увидел главный церемониальный зал гильдии. Все места были заняты, а в проходе между рядами его жена Анна лежала на полу и кричала хриплым, сорванным голосом:

— Не отдам!

Двое купцов взяли плачущую женщину под руки и, не поднимая на ноги, выволокли за дверь.

Свенсон дождался тишины и задал подсудимому вопрос:

— Хуго Норштейн, признаёшь ли ты, что воспользовался несчастьем людей Нурдланда и поднял цены на хлеб втрое?

— Все подняли, и я поднял... — ответил Хуго, пожимая плечами.

— Ты признаёшь, что поднял цены втрое? — настаивал Свенсон.

— Ну поднял...

— Раскаиваешься ли ты в содеянном и обещаешь троекратно же возместить людям Нурдланда их потери? — зачитывал Свенсон вопросы по судебному свитку с большой печатью Гильдии.

— А почему я должен им что-то возмещать? — Хуго так возмутился, что даже встал, приподнимая на хрупких плечах двух дюжих парней, державших его сзади.

— Ты раскаиваешься? — Свенсон требовал точных и однозначных ответов.

— Нет! — выкрикнул Норштейн, и его снова усадили на место.

В зале одна из женщин упала в обморок. Свенсон закрыл глаза рукой, словно на него напал приступ злой мигрени, и тихо сказал:

— По закону я должен повторить свой вопрос в третий раз: ты раскаиваешься, Хуго?

— Нет! — выкрикнул Норштейн. — Они все, все до одного торговали по такой цене! Надо быть последним дураком, чтобы торговать товаром лучшего качества себе в убыток!

— Они сами посеяли и собрали своё зерно, — тихо, грустным голосом, словно жалея Норштейна, ответил Свенсон…

Продолжение читайте в журнале «Реальность Фантастики №3(31) за март 2006».



   
Свежий номер
    №2(42) Февраль 2007
Февраль 2007


   
Персоналии
   

•&n