СЕРГЕЙ ФЕДОРОВИЧ БУДАНЦЕВ

«Родился 28 ноября 1896 года (старого стиля), — писал в одной из своих автобиографий Сергей Буданцев, — в многодетной семье (я был одиннадцатым сыном) управляющего имением «Глебково», Зарайского уезда, Рязанской губернии. Детство провел в этом небольшом поместье, где еще были живы воспоминания крепостного права, а хозяйство велось дедовскими способами, оранжереями и маленьким конным заводом, рядом с трехполкой да двумя жнейками «Мак-Кормик», с которыми легко конкурировали выписываемые из тульской губернии бабы… В 1907 г. поступил в 1-й класс реального училища в Рязани, затем перешел в частную гимназию Зелятрова… Годы 1918-20 провел в Баку, Астрахани, Москве, Смоленске… В 1919 г. женился на В.В. Ильиной… Печататься начал в 1913 г. в провинции. Писал литературно-критические статьи, стихи, даже вел в «Рязанской жизни» маленький фельетон; изредка пробовал свои силы в прозе… Во время революции написал много публицистических статей, работал в «Изв. Бак. Совета» и редактировал «Красный воин» в Астрахани. Стихи писал до марта 1921 г. В 1922 г. (осенью) окончил роман «Мятеж», тогда же появившийся в альманахе».

Писатель А. Бирюков (Магадан) в работе, посвященной обстоятельствам гибели Буданцева, указывал: «Произведения его прочно входили в контекст того времени. Не случайно с их названиями выходили кажущиеся забавными истории. Так, в начале двадцатых годов оказалось, что в советской литературе существуют два «Мятежа» — буданцевский и фурмановский. По свидетельству Буданцева, авторы тянули жребий, кому менять название. Вышло, что Буданцеву. Через несколько лет в советской литературе появились еще две повести, одинаково названные «Саранча» — у Буданцева и Леонида Леонова. Поскольку повесть Буданцева была написана раньше, Леонов опубликовал свою под названием «Саранчуки» и лишь через пятнадцать лет вернулся к первоначальному названию. Перекличка названий могла возникнуть и с Зощенко: последняя повесть С. Буданцева сначала называлась «Учение о вечной молодости» (только позже она получила название «Писательница»)».

В Баку Буданцев приехал из оккупированного Россией Ирана.

Здесь, а потом в Астрахани, сотрудничал с газетами, пытался привлечь к ежедневной работе футуриста, будетлянина Велимира Хлебникова. «Но из гениального поэта не выходило газетчика, а выходили печальные курьезы, и за одну его заметку я едва не угодил под суд. Паек мы ему, помнится, выдавали».

В 1921 году перебрался в Москву. Добрые отношения связали его с Сергеем Есениным, Николаем Асеевым, Борисом Пильняком, Дмитрием Фурмановым, Исааком Бабелем, Владимиром Маяковским, Артемом Веселым, с художником Эль Лисицким. Для молодых писателей, строящих новую жизнь, близкое счастливое будущее в то время казалось фактом неопровержимым. «Эти строки пишутся июньским вечером в поселке Запорожстали, около Днепростроя, — набрасывал Буданцев в блокноте в 1932 году. — Свистят паровозы, слышны взрывы — рвут строительный камень, стихли зной, пыль и ветер, кричат дети. Проходят люди. Они создали Днепровскую плотину, возвели коробки огромных цехов новейших заводов, между делом строят социалистический город на полтораста тысяч жителей, и я живу в таком городе. Их дело бесспорно».

Дело казалась Сергею Буданцеву настолько бесспорным, что в 1925 году он написал чрезвычайно лихую фантастическую повесть «Эскадрилья Всемирной Коммуны». В ней он пророчески предсказал близкую мировую войну — неизбежную, жестокую, зато окончательно освобождающую мир от капиталистических цепей. Появилась повесть в библиотечке журнала «Огонек» сразу тиражом в 50 000 экземпляров. В 1927 году повторена в сборнике «Японская дуэль», в 1929 году — во втором томе собрания сочинений.

«Причины второй мировой войны 1934-36 годов достаточно были обследованы и предсказаны еще в 20-х годах, — так начинал повествование автор. — Мне остается только напомнить повод. Сараевское убийство кажется грандиозной эпопеей в сравнении с неудачной операцией Луи Арсэна принцу Филиппу Румынскому. Злокачественным местом, откуда шли кровавые противоречия того времени, оказалась Трансильвания, насильственно отторгнутая от Венгрии. Указанный принц Филипп, пожелав омолодиться, отправился в Будапешт к знаменитому биологу и хирургу Луи Арсэну, бельгийскому эмигранту, ассимилировавшемуся в Венгрии. Операция оказалась неудачной: громовой, хрипловатый бас импозантного принца превратился в сиплый дискант, крашеные усы и бородка Филиппа вылезли, он помолодел лет на пятьдесят сразу, без надежды созреть и вновь проделать тот цикл удовольствий, ради которого лег под губительный ланцет. Быть может дальнейшая работа хирурга и возвратила бы его горестному пациенту желанную мужественность, но это требовало времени и новых страданий; словом, неудачная операция, лишившая навсегда продолжения боковую линию румынского престолонаследия, была истолкована, как враждебный акт, как свирепая интрига агрессивных венгров, тон взаимных нот повысился на несколько октав, как голос коронованного кастрата, и война началась».

«Еще были живы предания и даже участники первой Европейской войны, — писал дальше автор. — Красный флаг СССР алел на востоке; не шепот Циммервальда, а грозный голос Коминтерна гремел над миром; отрывистый язык его воззваний к восстающим народам навсегда останется памятником тех героических времен. Советская Россия втянута в войну не была, но ее границы тщательно охранялись воздушным флотом, и лишь революция сначала в Италии, а затем в Германии осенью 1936 года направила военную силу России на помощь пролетариату».

Очистительная революция освободила практически всю Евразию — от Японии до Англии. (Не случайно поэт Павел Коган мечтал: «Чтоб от Японии до Англии сияла родина моя!») В итоге коротких, но кровопролитных войн остатки враждебного свободному миру «черного интернационала» укрепились на далеком африканском острове Мадагаскаре. На западном берегу поднялся город Фохтбург, названный по имени первого (и последнего) фашистского диктатора. Гражданским помощником фельдмаршала Фохта и главой его правительственного кабинета стал не кто иной, как неутомимый дуче Бенито Муссолини. Мощный морской флот позволял «черному интернационалу» надежно защищать колоссальные запасы своего индустриального сырья. К тому же, на всех подходах с моря были поставлены минные заграждения, а зенитные орудия могли справиться с любым воздушным налетом.

«Стоит ли говорить, что ни одного русского не было на Мадагаскаре. Так называемые нэпманы не проявили никакой резвости в преодолении строгих границ первой Советской Республики. Эмиграция Курфюрстендамма, Константинополя и Белграда ринулась в Россию при первом взрыве войны, а во время итальянского восстания последний граф Бобринский умер от разрыва сердца в Ницце. Эпидемия самоубийств среди тех, кого печальная известность лишала права убежища в революционных странах, докончила жалкие остатки старых врагов российского пролетариата».

Фельдмаршал Фохт и дуче Муссолини, а с ними миллиардер Артур Рокфеллер-младший — лидеры «черного интернационала» — были совершенно уверены в том, что чудовище революции, как это водится, скоро пожрет самое себя. Уверенность их была так велика, что 14-го января 1941 года диктатор заявил: «Я настаиваю на категорическом воспрещении аэропланостроения; слишком частые случаи бегства из нашей крепости культуры в разнузданный мир революции и мятежа заставляют меня требовать этого от правительства». Действительно, стоило даже фашистскому офицеру-пилоту подняться в воздух, как он чувствовал всю ненависть, клокотавшую внизу в стране «черного интернационала», и тут же брал курс на крамольную Европу. Чтобы окончательно закрыть границы Мадагаскара, были созданы специальные полуторатонные воздушные мины из пикринола. «Эти мины, разрывавшиеся на высоте до восьми и даже десяти километров, создавали целую систему воздушных почти цилиндрических ям и ураганных течений, а также явления воздушной детонации». Срочно усовершенствовали и посылку без проводов мощных волн электрической энергии. При соприкосновении с дюралюминием указанные волны давали опасную искру, воспламенявшую взрывчатые вещества на чужих воздушных кораблях.

Мадагаскар превратился в неприступную крепость.

Но в вольной лаборатории русского военного летчика Алексея Уралова уже велась интенсивная работа по ликвидации всех указанных видов вооружения, а члены Совнаркома Всемирной Коммуны интенсивно размышляли над проблемой одинокого контрреволюционного острова. Книга Уралова «Стратегия и тактические особенности воздушного боя» сразу выдвинула имя красвоенлета в ряд таких теоретиков, как Клаузевиц и Бернгарди. Ко всему прочему, Уралов еще в 1939 году (не забывайте, что повесть Буданцева вышла в свет в 1925 году!) резко протестовал против принятой на практике беспрепятственной эвакуации мировой буржуазии на остров Мадагаскар. В парижской газете « Humanite» летчик указывал: «Мы позволили укрепиться на отдаленной окраине черной своре контрреволюционеров. Они не теряют времени даром. Вооруженные опытом техники, имея таких изобретателей, как Канэ, Пуассон, Битерфорд, имена которых известны каждому читающему рабочему, Фохт и Муссолини создали из Мадагаскара неприступную крепость. Ради успехов мощной и разнообразной промышленности там царит бешеная эксплуатация черных рабов. Сотни тысяч их томятся под сапогом грубого солдафона. А чем еще могут удивить нас неугомонные насильники Мадагаскара, какую каверзу придумают они для своего бесплодного, но все же опасного мщения и злобы? Нет, этот южно-африканский Карфаген должен быть разрушен!»

Ускорил события негр-беженец Убанунга-Га.

Он принес необыкновенные, страшные новости с Мадагаскара.

Оказывается, в лаборатории профессора тропической медицины Джемсона выведены личинки нового вида мухи-цеце. «Получившиеся экземпляры, очень крупные, одним укусом убивают молодого быка». Убанунга-Га, как «достаточно обученный и вошедший в полное доверие негр» с первой партией личинок был направлен профессором-преступником к устью реки Лимпопо. Но вместо того, чтобы заразить берега великой реки, негр благоразумно бежал в свободные коммунистические края.

Свободный мир возмущен.

«Мы должны спасти Красную Африку от палача Фохта!»

Америка строит для похода на Мадагаскар двести сорок крупных самолетов типа В 9-4; Япония и Китай дают дирижабли для обслуживания тыла экспедиции; германско-французское объединенное морское ведомство — новейшие дредноуты и субмарины; советский военлет возглавляет сверхмощный воздушный флот. 14 мая 1944 года в шесть часов по лондонскому времени Эскадрилья Всемирной Коммуны снялась с советского гринвичского аэродрома. Главная масса истребителей шла с интервалом в десять километров, замыкал отряды японо-китайский дирижабельный обоз. Пятьсот семьдесят машин поднялись в воздух, пятнадцать тысяч храбрейших солдат революции двинулись разрушать последний оплот капитализма.

Узнав о начале военных действий, фельдмаршал Фохт буквально взбесился. Зато его помощник — хитрая старая лиса Муссолини — тут же оставил пост премьера и министра внутренних дел, и попытался укрыться на принадлежащем ему заводе «Новый Рамзес». «Весь Совдеповский мир ополчился на нас, — заявил взбешенный фельдмаршал на заседании Совета «черного интернационала». — Мы, люди, принужденные ограничить свою собственную свободу и болтовню внутри нашей страны, в укрепленном лагере, укрепленная цитадель культуры, и нам ли за чечевичную похлебку призрачного демократизма уступать все еще оставшуюся возможность победить?»

В короткий срок зенитные батареи и военные укрепления Фохтбурга были приведены в боевую готовность, а морской министр японец Футо-Яма распорядился дополнительно отправить подводные лодки на предельную глубину — под прикрытие береговых батарей, в те места, где ожидалась высадка десантов. Машины Пуассона, дрожа от напряжения, накапливали губительную энергию.

И грянул бой.

Последний, освободительный.

«О, нужен гений Плутарха и Тацита, — восклицал автор, — чтобы живо передать те героические движения души, которые руководили вождями и рядовыми сподвижниками эскадрильи!» Наладив связь с Фохтбургом, командующий воздушным флотом Уралов по радио предложил Фохту сдаться, но диктатор, предвидя поражение, застрелился. А что касается дуче, его казнили восставшие.

Вот оно, невероятное предвиденье!

В 1925 году советский писатель Сергей Буданцев указал на казнь Муссолини, весьма близкую к реальной, которой он еще подвергнется в том же, что и в повести, реальном 1944 году!

«Я хорошо помню этого полноватого, но статного, рослого, легкого в движениях, на редкость обаятельного человека, — вспоминал Юрий Нагибин писателя Буданцева. — Музыкальный, певучий, отличный рассказчик, остроумец и редкий добряк, он был очень популярен среди своих коллег, что не помешало кому-то состряпать лживый донос». В этом смысле фельдмаршал Фохт, созданный воображением писателя, оказался провидцем: революция в России начала поедать самое себя.

«Вопрос о подчинении подсознательного организующей воле далеко не всегда решается писателем в классовом пролетарском духе», — корили Сергея Буданцева в «Литературной Энциклопедии» 30-х годов. О лучшем его романе «Мятеж» критик Г. Горбачев писал так. «Герой «Мятежа» — индивидуалист, авантюрист, надломленный интеллигент, левый эс-эр Калабухов-Преображенский. Калабухов — фигура очень интересная; он типичный представитель не имеющих твердых убеждений, выбитых из колеи империалистическою войною интеллигентов, которым революция совсем сбила мозги набекрень и увлекла их в своем потоке. Порою она давала возможность наиболее даровитым из них делать событиями исторического характера свое преступное легкомыслие, неустойчивость, склонность к авантюрам, вовлекая в них войска или сторонников их партий. Партией этих авантюристов была левая часть эс-эров. Калабухов — типичный лево-эс-сэровский военный герой, командир беспардонной партизанщины, любящей его удаль, удачливость, неприязнь его ко всякой организованности и дисциплине. В его «первой особой революционной» армии лучшей, наиболее надежной и сильной частью является седьмая рота, переходившая полностью не раз то к белым, то к красным, о которой начальник калабуховского штаба Эккерт в своем дневнике пишет: «Дерутся они на спирту, как зажигалки на бензине, и, разумеется, кокаинисты». Революция для Калабухова — способ удовлетворить свое честолюбие и жажду власти и приключений. Он начинает ненавидеть революцию, потому что в ней «орут миллионы» и в их реве не слыхать его, калабуховского, голоса; потому что революция не может позволить безнаказанно играть тысячами жизней и судьбами фронта по личной прихоти. Эту свою анархо-хулиганскую ненависть к организующей массовую революцию силе — большевикам, Калабухов прикрывает, как полагается российскому интеллигенту, воспитанному на Л. Андрееве и начитавшемуся «скифской» литературы, риторическими фразами в «космическом» стиле. «Ваша революция глотает меня. Ваша. А не та, которую я почувствовал вдруг на фронте после Бреста, когда ушел в тыл немцам. Та революция, моя, была вечная — против смерти и с смертью боролась. А ваша, которой вы овладели за два месяца, коммунистическая, это — от одной формы хозяйствования к другой. Переход — не больше».

Сам писатель уже чувствовал неладное.

В романе «Писательница» в беседу молоденькой Маруси с много пожившей писательницей вдруг многозначительно вторгается простой рабочий парень Мишка. «Ему надоело молчание, и он прервал его совершенно неожиданным изречением: «Интеллигенцию мы должны уважать, как ученых людей». — «Молчи уж, чертушка», — зашипела на него Маруся, на что он сделал второе заявление: «А вредителей расстреливать, верное слово».

Мрачные предчувствия писателя оправдались.

26 апреля 1938 года он был арестован. А уже через пять с половиной месяцев осужден. «В будущих материалах дела заключенного, — писал Александр Бирюков, многие годы исследующий архивы НКВД, — место рождения Сергея Буданцева по небрежности было указано неверно. Это (вместе с допущенной ошибкой в написании фамилии) позволило его вдове, Вере Васильевне Буданцевой-Ильиной, на протяжении пятнадцати лет поддерживать фантастическую веру в то, что горячо любимый ею человек жив».

В цитируемом А. Бирюковым тюремном деле — скупые серые бюрократические записи, угрюмая канцелярщина. Судебная коллегия установила, что «…из материалов дела усматривается, что основанием для осуждения Буданцева послужили показания осужденных по другим делам писателей Пильняка, Алексеева, Клочкова. При допросе 11 декабря 1938 года Пильняк Б.А. показал, что в 1926-1927 гг. он поддерживал связь с рядом антисоветски настроенных писателей, среди которых был также Буданцев (здесь, видимо, ошибка: Б.А. Пильняк был расстрелян еще 24 мая 1938 года), и что в указанный период познакомил последнего с японским журналистом Курадо. Проводил ли какую-либо антисоветскую деятельность Буданцев, из показаний Пильняка не видно. На следствии Алексеев (к сожалению, в документе отсутствуют инициалы свидетеля) показал, что со слов Пильняка ему стало известно о принадлежности Буданцева к контрреволюционной организации».

Особое совещание постановило: Буданцеву С.Ф. за его активную «контрреволюционную троцкистскую деятельность» объявить восемь лет исправительно-трудовых лагерей. 16 октября постановление было предъявлено обвиняемому; через месяц с первым этапом он ушел на Колыму. Навигация в Охотском море заканчивалась в последних числах декабря; заключенные, отправленные из Москвы так поздно, неизбежно опаздывали к последнему пароходу. Какой смысл было везти тысячи людей, обрекая их на многомесячное бездействие? — спрашивал в своем исследовании А. Бирюков. И отвечал: разгадка проста. Она заключалась в «статейности». Для лиц, осужденных по зловещей «литерной» статье, только Колыма считалась наиболее подходящим местом заключения. К тому же Дальстрой в это время был на взлете, бурно развивались его многочисленные производства, дешевой рабочей силы требовалось все больше и больше.

Во Владивосток Буданцев прибыл 8 января. Здесь писателя догнал ответ на жалобу, которую он послал в Прокуратуру СССР еще из Бутырской тюрьмы. Ответ гласил: оснований для пересмотра дела нет.

Первый рейс в навигацию 1939 года пароход «Дальстрой» завершил 6 июня.

З/к Буданцев (личное дело № 224955) при оформлении в учетно-распределительном отделе назвался аптечным работником. Видимо, уже знал о лагерных приоритетах — медицинский работник любого уровня, как правило, попадал в более привилегированное положение. А может, за месяцы, проведенные на Владивостокской пересылке, действительно приобщился к названной профессии. Это наивное ухищрение, впрочем, как и заключение врачей — «средний труд», не возымели никакого действия: писатель был направлен на прииск «Дусканья» Южного горнопромышленного управления на самые тяжелые «общие» работы — забойщиком.

К работе Буданцев приступил 10 июня.

Правда, через тринадцать дней последовал новый этап — там же, в пределах «Дусканьи». Карта зачета рабочих дней (хотя никаких зачетов заключенным-каэрам в то время уже не полагалось) содержит вполне положительный отзыв начальника участка: «Старается работать, норму выполняет, но еще не имеет навыка к забойной группе, к инструменту относится бережно». А табельщик вывел з/к Буданцеву выработку — 106 процентов.

Следующие три месяца (июль, август, сентябрь) Буданцев провел на другом участке. В Карте зачета рабочих дней характеристики подписаны другими, чем раньше, должностными лицами. Писатель еще числится забойщиком, но что-то вдруг резко и страшно изменилось. В трудовой характеристике отмечено: «Злостный отказчик. Умышленно не выполнял норм производственного задания. К работе и инструменту относился плохо». Административный отзыв: «Водворялся в ИЗО на 5-ть суток, как злостный отказчик, симулянт и саботажник». Норма выработки за квартал составила только 55 процентов.

К этому времени здоровье писателя оказалось столь расшатанным, что лагерная ВТК вынесла заключение о направлении ослабевшего з/к на «инвалидную командировку». К сожалению, поздно. Формуляр к личному делу № 224955 (документ, который должен следовать с заключенным при всех его перемещениях по Севвостлагу) содержит только одну запись: «Умер 6 февраля 1940 года. Смерть последовала в результате крупозного воспаления легкого и миодегенации сердца, при наличии жирового перерождения печени и хронического нефризо-нефрита».

По мнению опытного магаданского патологоанатома Э.А. Шуберта, указывает в своем исследовании А. Бирюков, з/к Буданцев страдал хроническим заболеванием почек, приобретенным, возможно, уже после апреля 1938 года, а также гипертонией. Значит, умирал он в полном сознании, вполне представляя, где находится и что с ним происходит. Возможно, вспоминал свою лихую повесть и не раз возвращался мыслями к странным предвидениям некоторых ее героев — например, о революции, пожирающей самое себя. Смерть Буданцева зафиксировал врач Погребинский (тоже заключенный). «Зарыт на глубине 1,5 метра головой на запад от командировки 800 метров на восток».

«15 июня 1940 года, — писал А. Бирюков, — младший лейтенант Огурцев в письме под грифом «секретно» известил ГУГБ НКВД СССР о смерти з/к Буданцева. На другой день он отправил соответствующее письмо в Отдел актов гражданского состояния УНКВД по Московской области, указав московский адрес писателя, видимо, полагая, что соответственно будет извещена и вдова. Было ли послано такое извещение, я не знаю, но и несколько лет спустя Вера Васильевна Ильина продолжала надеяться и ждать. 29 января 1946 года, например, секретариат УСВИТЛ зарегистрировал телеграмму, отправленную ею из Москвы: «Поздравляю любимого новым годом верю скорую встречу целую». Через год, 11 февраля 1947 года, еще одна телеграмма (а кто знает, сколько их было всего?): «Родной Сереженька сегодня 28 лет нашей свадьбы». Тщетно в декабре 1947 года начальник архивного отдела СВИТЛ майор Михайленко наставлял своего коллегу из УМВД по Московской области: «Прошу сообщить для доказательства, что речь идет именно (здесь и далее текст подчеркнут в письме, — А.Б.) о ее муже, именно о Буданцеве, именно о Сергее Федоровиче, именно 1896 года рождения, именно уроженце Зарайского уезда, Рязанской области, именно…» Но и восемь лет спустя, получив из Верховного суда сообщение о реабилитации мужа, Вера Васильевна продолжала настаивать на своем: «…ведь за этим радостным сообщением стоит ч е л о в е к. А о том, что с ним и где он, меня никто не известил и не извещает. Очень, очень прошу вас дать распоряжение выяснить и сообщить, что с моим мужем С.Ф. Буданцевым, где он и по какой причине до сих пор не освобожден и ко мне не вернулся?»

Она даже думать не хотела, что Сергей Федорович никогда не вернется.

В некотором смысле война за близкое счастливое будущее всей страны была уже проиграна.