ПРАЗДНИК КАЖДЫЙ ГОД
Игорь Алимов
Е. Прошкину посвящается
Шестое ноября выдалось поганое. Вечером ударил мороз, лужи тут же замерзли, улицы превратились в каток, и эфемерные усилия случайных дворников, уже весьма веселых по случаю приближения всенародного праздника, не мешали народу падать пачками, бить вдребезги драгоценные бутылки и поминать окружающую действительность недобрыми, но вескими словами.
Борис хмыкнул и, обогнув абсолютно пьяного мужичка, с бессмысленным видом восседавшего посреди исцарапанного зеркала огромной лужи, смело пересек проезжую часть. Борис еще утром обулся в замечательные армейские ботинки с многочисленными подковками. Ему внезапный лед был до лампочки.
Простите...
Борис обернулся.
Из темноты ближайшей подворотни на него глядел бледный до синевы юноша, одетый явно не по погоде: в легкомысленную синюю футболочку с затейливыми иероглифами в центре, в тертые джинсы когда-то черного цвета и в босоножки. Юноша откровенно мерз и обнимал себя для тепла руками.
Ну? притормозил недовольно Борис. Ему было некогда. До полуночи еще оставалось несколько часов и кое-какие дела, которые надо было успеть сделать. Седьмое ноября красный день календаря на носу. Не шутка.
Это... Какой это город?
Санкт-Петербург, насторожившись, отвечал Борис. Ленинград, добавил он, помедлив. Петроград. Питер.
Надо же! Вот так случай...
Юноша даже дрожать забыл, осмысляя полученную информацию. Глаза его округлились.
Лет двадцать, прикинул Борис. От силы двадцать пять. Пацан.
Это... снова застучав зубами, выдал пацан. Ну...
Обязательно! согласился Борис. Ты вот что, пойдем-ка со мной, согреешься. Не боись, не обижу, насколько мог добродушно сказал он, шагнул к замерзающему (тот машинально подался назад, но уперся в ледяной мусорный бачок с кривой надписью «Дэцл кул»). Или ты прямо тут хочешь дуба дать?
Дуба давать юноше явно не хотелось.
Свихнуться можно, сообщил он.
Точно, кивнул Борис. Свихнуться можно запросто. Но оно тебе надо? Пошли. Борис сбросил ватник и накинул его пацану на плечи. Давай, шевели копытами. Тут рядом.
Что было чистой правдой: нужно было пройти метров пятьдесят до ближайшего перекрестка, и за ним свернуть налево, и еще раз налево, во мрак подворотни, где за внушительным мусорным контейнером таилась дверь в подвальную дворницкую. Здесь Борис обитал последние три года.
Пока Борис накидывал щеколду, спасенный им пацан как куль с картошкой скатился по каменным ступенькам и врезался лбом в следующую дверь, на его счастье обитую хорошо пожившим дерматином, из которого кое-где торчали кустики утеплителя.
Гремя подковками, Борис спустился следом, отодвинул бедолагу в сторону и вставил в замочную скважину громадный стальной ключ совершенно старорежимного вида.
Вот мы и дома, буркнул он, толкая дверь.
Неправильно это, когда двери открываются внутрь. Такую дверь гораздо легче выбить, отстраненно подумал Борис. На следующий год обязательно поменяю. Хотя...
Выключатель щелкнул и вызвал к жизни яркую лампу под потолком: в дворницкой было тепло и уютно широкий стол у низкого, наполовину утопленного в землю окна, хозяйственные шкафы, громадный облупившийся холодильник «ЗИС», на который юноша взглянул недоброжелательно, широкий топчан в углу и многочисленные электробатареи. Еще в дворницкой был дед Семеныч в пиджаке при орденских планках. Надежно примотанный толстой волосатой веревкой к стулу, дед сверкал очами из-под кустистых бровей наверное, по нужде приспело деду, вот и ярился.
А-а-а! Контра! сипло заклеймил Бориса Семеныч, забрызгал старческими слюнями сквозь хилую, потерявшую цвет бороденку. Явился, вредитель... вытянул дед тощую жилистую шею, щуря отвыкшие от света водянистые глаза. И ишшо одну контру с собой приволок. У, враги народа!..
Борис не обращал на Семеныча никакого внимания, а застывший посреди дворницкой аккурат под лампой юноша смотрел на кипятящегося деда с опаской. Ветеран НКВД, крайне чувствительный к чужим эмоциям, тут же заегозил, застучал ножками стула.
Што смотришь, лишенец? вдруг рявкнул дед. Десять лет без права переписки!
Ох ты, горе мое... покачал головой Борис и, набрав из-под крана воды, воткнул в розетку вилку электрочайника. Заткнись, старичина. Добром прошу! Обернулся к юноше. Ты проходи, садись вон к батарее. Сейчас водичка вскипит.
Я спросить хотел... шевеля над ближайшей батареей оживающими пальцами, начал было тот, но Борис прервал его взмахом руки.
Потом. Потом спросишь. Сначала мы тебя маненько подлечим. Проходя к холодильнику, задел паренька плечом, остановился на мгновение. Сядь, я сказал.
Тот послушно уселся на стул между двумя батареями.
Борис распахнул «ЗИС».
Так... Содержимое как всегда радовало глаз. Что тут у нас? А, вот!
С бутылкой текилы и стаканами в руках Борис вернулся к юноше, ногой пододвинул стул себе и устроился напротив.
Щас нажрутся, будут песни контрреволюционные орать... сварливо пожаловался дед Семеныч и картинно задвигал кадыком: сглотнул, старый пьяница. Нету на вас товарища Сталина! Вредители...
Точно, согласился со стариком Борис. Нету на нас товарища Сталина. Совсем. По мне так и слава богу. А ты как? подмигнул он юноше. Насчет товарища Сталина? Впрочем, что это я... Набулькал полстакана текилы. Пей давай.
Юноша все так же послушно принял стакан и, понюхав совершенно, кстати, напрасно: «Ту фингерз» в черной бутылке ничем не пахнет, опрокинул текилу в рот. И тут же широко задышал. На глаза навернулись слезы.
Ну извиняй! улыбнулся Борис. Лымонив немае.
Ананасы им подавай в шампанском! ввернул, облизывась, Семеныч.
Лайм... прохрипел юноша. Лаймом надо...
Это мне без разницы. Борис налил ему еще столько же и себе, двойную порцию. Так как же нас зовут?
Юра.
Хорошее русское имя.
А... вас?
Нас-то? Меня Борис. Можно Боря. А этого старого хрыча Павел Семеныч. Он у нас ветеран всех войн и революций, пламенный борец и выдающийся стукач. Мудак, в общем. Атавизм.
Оскорбляй, оскорбляй, Борька! заплескал слюнями дед. Погоди, придет еще мое время!..
Не будет твоего времени, Семеныч. Не мечтай даже. И заткнись.
В ответ дед разразился такой многоэтажной тирадой, что юноша по имени Юра даже пошатнулся на своем стуле.
Ну все, старик, Борис тяжело поднялся. Подержи, передал он Юре свой стакан. Ты достал меня, старинушка.
Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов, истово полыхая глазами, внезапно завел Семеныч неожиданно тонким, срывающимся голосом. Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой вести готов!.. Это есть наш последний и реши-и-ительный бой...
Может, не надо... подал голос Юра.
Надо, вздохнул Борис. Необходимо. У него разум вскипел возмущенный. Вытащил из кучи барахла на столе кругляш широкого скотча, с визгом оторвал приличный кусок и капитально заклеил Семенычу рот. Революционная песня, как и положено, перешла в задушенное мычание. Мир насилья порушить до основания на этот раз не вышло.
Ну, за знакомство! Борис вернулся на место и чокнулся с Юрой. Чтоб мы так жили.
От второго полстакана текилы щеки юноши окончательно порозовели, да и сам он существенно расслабился.
Ну валяй, спрашивай, предложил Борис, бросив взгляд на «роллекс»: еще полчаса он вполне мог потратить.
О чем?
А я знаю?
Ах, да!.. Вы, Борис...
Боря. И можно на «ты».
Да-да... Боря... Тут такое дело... Вы... Ты не подумай, я не псих, но... Борь, а как я здесь оказался?
Хороший вопрос. Своевременный. А ты где был-то?
На Тайбэе.
Где?
Ну... Тайвань знаешь?
Остров. Китайцы. Так?
Так.
Ты что, шпион?
Какой шпион? Я там стажировку прохожу... в университете...
А, вот оно что...
Ситуация получалась забавная: происходило нечто новое. То есть, быть может, такое уже и раньше случалось, да только Борис с подобным за три года ни разу не сталкивался. Тут требовалось подумать. И первое, что приходило на ум, так что, возможно, впереди совсем даже не вечность? Есть шанс?..
Закипел чайник.
Борис вытащил из шкафа ящик дорогих кубинских сигар, варварски откусил у одной кончик и прикурил от позолоченного «Зиппо». Потом щедро заварил чай. Не чай, а чифир просто.
Давай к столу, позвал он разомлевшего от тепла и текилы Юру и отодвинул Семеныча вместе со стулом подальше к стенке. Кури, если хочешь.
Боря, я ни хрена не понимаю, глядя в чашку с чаем, поведал ему юноша. Я вышел из библиотеки.Открыл дверь и оказался в подворотне у какой-то помойки... В Питере, ты говоришь?
Точно, Борис с удовольствием выпустил толстую струю дыма. В колыбели революции.
Но как это?
Да вот так... Кстати, какой нынче год?
В каком смысле?
В самом прямом. От Рождества Христова. Какой?
Две тысячи первый. Какой же еще! Ты не думай, я не псих и не пьяный...
Да я и не думаю... Ситуация осложнялась еще больше: две тысячи первый год, поди ж ты! А сколько ты проторчал в этой подворотне? Час? Два?
Ну... Час точно. Может, больше. Да, наверняка больше. Думал, помру от холода... Никто не останавливался. Все пьяные.
Ты не час там проторчал, милый Юрик. Ты там минус год проторчал. Двухтысячный год на дворе. Начало ноября. Праздник Октября. В ноябре. Здорово, да?
А?!! Юра вытаращил глаза на Бориса, а потом обернулся к Семенычу: тот подтвердил информацию энергичными прыжками на месте и полузадушенным мычанием.
Ага. Ты чай-то пей, пей...
Установилась трагическая тишина, прерываемая лишь трудным дыханием ветерана: у Семеныча шли старческие сопли, и он ими периодически тихонько шмыгал.
Борис молча хватанул еще немного текилы, встал и открыл дальний шкаф. Достал оттуда длинный металлический кейс и положил на свободный угол стола. Нетрезвый Юра осторожно следил за ним краем глаза.
Может, вы мне дадите... какую-нибудь куртку взаймы я верну, честное слово! да и пойду я себе? предложил без особой уверенности Юра.
Иди, пожал плечами Борис. Только не сейчас.
А когда?
После двенадцати. Борис щелкнул замками и открыл кейс. Любовно погладил покоящуюся там автоматическую винтовку «кольт». Раньше я тебя никуда не отпущу. Уж не серчай, с нажимом добавил он, вынул магазин, коробку с патронами и принялся запихивать патроны в магазин. Надо ведь учитывать разницу во времени между нами и Тайбэем...
Юра так внимательно следил за его руками, что пропустил мимо ушей последнее замечание, а Борис покончил, пыхтя сигарой, с одним магазином и взялся за второй.
Тут ведь какая штука, Юрочка... Никогда не знаешь, сколько пулек понадобится. Я имею в виду, что много патронов не бывает, верно?
Дед Семеныч сторожко замер у стеночки. Смотрел внимательно, подслеповатая сволочь, и запоминал. Все запоминал. У него, у урода, память отменная. Это, собственно, единственное, что в нем есть хорошего, память его стариковская.
Ничего. Это только до двенадцати.
Ты, небось, из Москвы, а? задушевно спросил Борис, вставляя магазин в положенное ему конструктором место и щелкая затвором. Из столицы нашей необъятной, мать ее, родины?
Ну... да... заворожено глядя на винтовку, подтвердил Юра.
Так ты мне скажи… Борис захлопнул кейс и рассовал остальные магазины в карманы жилетки. Ты мне скажи, что вы там, дуболомы хреновы, в своей Москве замкнули? Какую хрень включили и не выключили? Экспериментаторы.
О чем ты? спертым голосом спросил Юра.
А о том, милый Юрик, Борис внезапно шагнул к юноше и, не выпуская винтовки из рук, навис над ним, худым и тщедушным. А о том я, что этот день сурка уже очень затянулся, гнев нарастал как снежный ком, даже в глазах потемнело, а о том, что в полночь шестого ноября двухтыщного года что-то у вас там закоротило, и теперь тут все время двухтысячный год! Понимаешь? Я уже третий раз встречаю революционный праздник в две-тыщи-гребанном-году! Третий! Раз! Встречаю! И этот хрен, этот старый чекистский пень третий раз встречает и третий раз пытается настучать на меня в ФСБ или, как он говорит, куда положено! И я третий раз мешаю ему настучать. А после полуночи он ничего не помнит. И эти все, Борис широко махнул рукой в сторону улицы, они тоже ничего не помнят. Не помнят, что прожили целый год! Они снова просыпаются в двухтысячном году, а сейчас, чтоб ты знал, сейчас уже две тыщи третий! Понял ты? Понял?!
Юра неуверенно кивнул, хотя Борису было совершенно ясно, что ничего он не понял. Ну и правильно. Если бы Борис был на его месте, он чувствовал бы то же самое. И считал бы его, Бориса, опасным психом с хорошо смазанной автоматической винтовкой Кольта в руках.
Что-то там у вас пошло вразнос, остывая, перехватил винтовку в другую руку Борис. И теперь являешься ты из две тыщи первого года. Как ты говоришь. Нет-нет, я тебе верю, Юрик. Ты мне нравишься. А что это значит?
Что? откликнулся Юра.
М-м-м? замычал сквозь скотч любопытный Семеныч.
А хрен его знает! отвечал им Борис, вешая винтовку на плечо. Это значит, что вообще всего можно ожидать, понял? Не понял? Ну и пес с тобой. Поэтому я тебя сейчас привяжу к стульчику и рот тебе заклею, и вы с этим коммунистическим эсесовцем тут немного покемарите, а потом я вернусь, и мы посмотрим, что ты завтра будешь помнить, Юрик. В руках у Бориса появилась веревка.
Он же сумасшедший!!! вдруг дернулся юноша, искательно глядя на Семеныча. Он же из дурки сбежал!
Ветеран согласно закивал всем организмом: не только сумасшедший, но и контра, враг народа, владимирский централ, ветер северный.
Твои проблемы, щелкнул затвором Борис. Быть может, ты мне еще и пригодишься... Если завтра выяснится... Знаешь, Юрик, в сущности я так одинок, и он ловко примотал юношу к стулу.
А если ты не вернешься? спросил тот. Кто же нас развяжет?
Вернусь, улыбнулся Борис. Вот сейчас пойду в Василеостровскую администрацию и всех там перемочу. Сразу после полуночи. Тут ведь какая штука, Юрик. Людишки-то все шестого после двенадцати на часик-полтора отрубаются. Сидят, как покойники. Бери что хочешь. Если можешь, конечно... Ну вот я и подумал... Надо же что-то делать с этой штукой чертовой, которую замкнуло. Вырваться. Чтоб было дальше, понимаешь? А кто, если не я? Ну и в прошлом году я подготовился, сходил в магазинчики, Борис ухмыльнулся и хлопнул рукой по винтовке. А теперь кончу всю администрацию. Неужели никто завтра не заметит? Записку им там напишу длинную. Должны, должны обратить внимание.
Ты уж лучше весь Смольный перестреляй тогда, предложил Юра. Мэра города, заместителей, чиновников, насри под памятником Ленина. Там Ленин во дворе стоит с рукой протянутой...
Э, милый! Широко мыслишь! засмеялся Борис. Да ведь туда не пройдешь, Юрик! Там своя история. В центр вообще соваться нельзя. Я раз попробовал еле ноги унес. В центре свои заморочки. Они каждый год Зимний берут. Причем ночью. Садятся у Смольного на броневики, Ленин толкает речь и вперед, на баррикады. Их в семнадцатом году всех замкнуло. Как тебя в две тыщи первом, если не врешь. Но дело в том, что сюда им хода нет. Как и этим, которые здесь, туда. И никто на это внимания не обращает. Будто и нету ничего. Но в бинокль видно. Так что ты мне очень даже нужен, Юрочка. Сдается мне, засланный ты казачок.
Где-то неподалеку гулко ухнуло.
Что это? встрепенулся Юра.
Как что? «Аврора» по Зимнему долбанула, сейчас на штурм пойдут... А, так ты слышишь! Просто замечательно. А вот этот старый пень не слышит. Только я и ты. Так что ты никуда не уходи. Я быстро. В начале второго буду. Не обделайся, томясь.
|