СМЕШАТЬ, НО НЕ ВЗБАЛТЫВАТЬ

Азамат Козаев

— Фамилия?

— Фауст.

— Отдыхайте, Фауст.

Вельзева — рай для бродяг. Жутковатый рай для игроков, наемников и прочей публики, не отягченной ортодоксальной добродетелью. Карты, виски, кости — все соседствует, взбалтывается, но не смешивается. Карты на столе, мокрые от виски, кости на картах, мокрых от виски, табачный пепел на картах (разумеется, мокрых от виски), люди в сизых облаках дыма (люди полны виски по самую whiskyline), деньги на картах (деньги ломают стереотип и тоже пахнут виски), кровь на картах (виски «Джон Джойс» — порядочная дрянь). Казино и таверна в одном мутном флаконе — каверна, «допускается выпадение естественного осадка». Рулетка крутится, кости стучат, осадок выпадает, мир верт ится.

Вельзева — эталон постоянства. Незыблемые ценности предложены на развес и разлив, и почти всюду за деньгами следует сдача. Карточная. Целая улица каверн, целый город каверн, целый мир каверн. Все равно, куда заглянуть — везде одно и то же. Три минуты спокойствия (минута — войти, минута — оглядеться, минута — выбрать стол) и полчаса убийственного микса из перегара, дрянного виски, истерично-хриплых криков, идиотских выходок фортуны. Там приговор испитого врача «передоз адреналином», заплата на бровь, тампон в сломанный нос, уносите, следующий. А если все равно, ну… предположим, каверна «Чет-нечет».

Вельзева бурлит, но не выкипает до дна. Пряная инсталляция из картин хаоса и табачного дыма взбалтывается громким хлопком двери. Вся каверна вздрагивает и оглядывается на один из закрытых игорных кабинетов, впрочем… уже открытых. С таким треском дверь открывается только ногой.

— Стой, мошенник! Стой, подлец!

— Стою, — мрачный, звероватый тип замирает на пороге, поворачивается и дважды стреляет.

В глубине кабинета кто-то невидимый, но отлично слышимый, на два голоса стонет и на два тела падает.

— Взятка, блеф, дама треф, — ухмыляется стрелок и сует деньги в карман, а пистолет в кобуру. –Два пишем, один в уме! Ха-ха-ха!

Хищно улыбаясь, мрачный тип покидает каверну. Из кабинета на четвереньках выползает третий — избитый пасынок козырного короля и, прошептав «Подонок ты, Гаск!», без сил падает на пороге. Адское варево вскипает с новой силой. Немного пьянящих специй в котел — хрипы, крики, бульканье…

* * *

В наемниках я так давно, что и самому смешно. И нет для меня музыки слаще обряда найма:

— Имя и фамилия?

— Гаск Пигу.

— Послужной список?

— Исьеза — тридцатый год, Канестра — тридцать первый, Глюста — тридцать второй…

— Достаточно! Подтверждено! Тысяча универсалов в день. Выступаем в восемь утра…

На марше. Через день сойдем на Гебепсте, а там и поглядим, чья кровь краснее. Дурачье, вас не учили, что спать нужно и д олжно там, где есть хотя бы точка опоры? Еще не началось, а уж соплями все изгваздано! Встал и с маху приголубил недоноска головой о стену. Аж гул пошел по всему кораблю. Потом вывесилась гулкая, тактильная тишина, с нею в десантном отсеке нас стало ровно сорок, и каждый услышал каждого. Спать, всем спать!

В рейде. Зычное генеральское «Р-р-р-няйсь… с-с-с-сырна!», действует на меня, как сакральное «Мотор!» для актеров, а режим караульного бытия через сутки к исходу месяца крадет чувство времени, пространства и ощущение тела. Который час? Какое сегодня число? Тик-так — час, тик-так — день. Только прикрыл глаза — «С-с-смена, подъем!» Подьем — всегда сюрприз, к слову, еще более мерзопакостный, чем «Наряд вне очереди», и «Трое суток ареста». От меня шарахаются, с опухшего лица не сходит резиновая улыбка — сам в зеркале видел — такая же потусторонняя, как туман в голове. Кошмарная улыбка. Жутче только зубы, огромные, лошадиные. Но нет предела совершенству (играя с судьбой, никогда не передергивайте — большей проходимки свет не видывал, в ее раздаче всегда наготове третий джокер и козырей ровно на один больше, чем у вас), жутче зубов — челюсть. «Горилла с автоматом!» — не кто-то нашептал, сам слышал. А почему не шутят насчет моих кабаньих глазок, особенно прелестных с караульного недосыпу?

Драчка. Тяжеловато приходится. Нас бросают вперед. Мы пушечное мясо. Если ты кормишься наемничеством, без туза в рукаве просто не обойтись, и коли нет в тебе кнопки «turbo», бросай это дело и уходи в архивариусы. У меня эта кнопка есть. Включается, когда от жуткого страха всего начинает трясти, и тогда… кто не спрятался — я не виноват. Сам себя боюсь. Смешно, черт побери. Как все заканчивается, я хриплю. Крик дерет мою луженую глотку, будто медведь березу по весне, но нам, толстокожим, хоть бы хны. А еще сдается, будто вместо крови у меня кислота — после каждой заварушки нутро так и печет, а изо рта мало пламя не рвется.

Двоих наших я послал вперед и по их дымным трупам ворвался в укрепление. Еще одним болваном заслонился от лазера (жженая плоть отвратительно воняет), а самого стрелка вскрыл, будто раковину. Тьфу, м-мясо! Красное марево застит глаза — я свирепею и становлюсь опасен. В первую очередь, для своих. Мне все равно, кем прикрыться: своим, чужим... Были бы плечи шире. Своими даже удобнее. Пару раз в горячке боя сломал дорогих соратничков, пытавшихся закрыться мною. Дурачье! Пресловутое чувство локтя создает невыносимую сутолоку, а в давке случается всякое… Я никогда не поворачиваюсь к людям спиной, к своим особенно, с гордостью, но без чванства ношу титул «подонок из подонков», о моем сверхъестественном чутье ходят самые невероятные слухи, болтают, что я — конченый позер и, как говорят серьезные дядьки в серьезных передачах: «Не пытайтесь это повторить — опасно для жизни».

Ого! Нас поджимают, кругом воет, грохочет и свистит. Душа уходит в пятки, крик рвется наружу, и со щелчком в ушах включается режим «turbo». Етить твою...

* * *

Как же больно! По-моему, вся боль этого дурацкого мира собралась во мне! А ну, кыш, пошла! Живот печет. Лежу, хриплю, земля у самых глаз. Жарко… Холодно… Знобит… Пробую встать. Безуспешно. Руки подкашиваются, а внутри разверзается бездна боли. Падаю с рук долой, слышу неясный гул. Кажется, в этот раз серьезно. Дохну. Зябну. Брежу...

— Открой глаза.

— Больно. Ты кто?

— Будешь смеяться. Я — дьявол. Вот рожки, пощупай.

— Не смешно. Я умер?

— Еще нет. Есть дело.

— Ну?

— Хочешь жить?

— Хочу!

— Давай меняться.

— Ты по мою душу?

— «…а там лишь мрак и запустенье и сорняков одно цветенье…» Тривиально и старо! К тому же, у тебя ее нет. Отдашь то, что ценишь в себе превыше всего. Думай.

Думай... Легко сказать. Почему-то верю этому голосу и, самое смешное, — отдаю себе в этом отчет. Ценю превыше остального? Что? Жуткая боль ступорит мозги и размашисто, будто щетка на лобовом стекле, затирает память. Р-р-раз, р-р-раз, еще р-р-р-раз! Н-не помню, как это называется, но без этого я как без рук. Ну, ты понял, рогатый! Он, она, оно... много раз спасало мне жизнь, тащило за уши из стольких передряг! Можно я буду лишь думать об этом? Слова не идут с языка. Больно говорить.

— Хорошо. Я заберу у тебя звериную жестокость. Сделка!

* * *

В наемниках мне теперь делать нечего. Это ясно, как божий день, но инерция — страшная сила! По-прежнему все знаю, все умею, но делаю без души. Подписки на опцию «turbo» я, увы, отныне лишен. На каждом моем жесте лежит налет пижонского самолюбования — извержение выдохлось, лава остыла, зато на губах заиграла холодная ухмылка. Не кто-то донес, сам видел. И все бы ничего, отряд не заметит потери бойца... вот только горло теперь саднит по-страшному, а нутряной жар едва в уголь не жжет.

Каллисто-2. Война Черной и Лиловой роз. Рана на животе после Гебепсты давно затянулась, а конца новой войне не видно. Хорошо, хоть платят исправно. Я — Черная роза, мы осаждены, и, похоже, это надолго. Ходят слухи, будто формируется отряд лазутчиков, который выберется за стену и попробует грохнуть сэра Арчибальда. И почему-то я не удивлен тем, что первой в списке лазутчиков этим утром прозвучала фамилия «Пигу».

Арчибальда мы-таки грохнули, подобравшись к вождю Лиловых на «дистанцию прямого правой». Нож в брюхо — как это символично! Ушел, правда, только я один. Пристрелил Диего, что стонами мог выдать наше расположение, и пробовал уползти в чащу. Подорвался на мине. С-скоты! Живот мне буквально разворотило, но еще до того, как я увидел свет в конце тоннеля, кто-то властно спустил меня на землю.

— Стоять, наемник! Есть разговор.

— Мне больно говорить. Можно, я буду думать?

— Да. Хочешь жить?

— Хочу!

— Предлагаю мену. На тех же условиях.

Думал я недолго. Мой контрагент лишь ехидно ухмыльнулся:

— Извини, дружище, беспринципность ходит вкупе с подлостью. Возьму только парой. Соглашайся.

Жажда жизни пока при мне, и я молча кивнул.

— Сделка!

* * *

Тяжек хлеб наемника. Тяжек, черств и, ко всему прочему, изрядно горек. Никогда не смотрю на свой живот. Даже мне становится жутко. Расту в собственных глазах — цена поднялась с тысячи универсалов до трех. В среде пасынков фортуны я бронзовею и обзавожусь нимбом, до латунной таблички «живая легенда» — один чих и попутный ветер, но волчьим своим нюхом чую — надолго меня не хватит. То, что раньше давалось без труда, теперь отнимает прорву сил и нервов. Я перестал «гореть», а для наемника это смерть. Да, чуть не забыл... а еще я перестал прикрываться своими. Это катастрофа!

Каллисто-2. Война Черной и Лиловой роз. Теперь я — Лиловая роза и штурмую крепость, из которой год назад вышел лазутчиком и прирезал Арчи. Во главе тысячного отряда наемников я взял-таки колючую твердыню, благо знал тут каждый коридор. С бластером и палашом наперевес, на острие первой сотни, в мыле носился по комнатам в поисках коменданта крепости, сэра Чарльза. Нашел в зале совещаний. Мои хотели без лишних разговоров выбросить вражеский штаб в полном составе в окно, но я, представляете, остановил разъяренных головорезов и подарил Черной розе жизнь! Не иначе, заболел! Но ничего, кроме «Я дарю вам жизнь, господа», с моего языка не слетело. И поделом! Отдавая мне шпагу, сэр Чарльз подорвал себя, а заодно и меня. Оч-ч-чень остроумно!

— А-а, это ты!

— Я должен что-то объяснять?

— Нет. Условия мне известны. Можно, я подумаю?

От боли едва соображаю, и в голову лезет черт знает что! Бывает ли пусто свято место? Что заполняет пустоту во мне, какие грехи, словно акульи зубы, встают на место моих добродетелей? Не хочу пророчить конец света, но, кажется, я приютил альтруизм и милосердие, будто открытая гнойная рана — зловредных микробов. Бр-р-р! Определенно болен, смертельно болен...

— Ну?

— Согласен. Возьми то, о чем я подумал. Н-не помню, как это называется...

— Я помню. «Хитрость» и «страсть к обману». Сделка!

* * *

Невозможно представить, как все это раздражает! Лиловые подонки объявили, что по соображениям совести я расплевался с наемничеством, мне выплатили жалование и с почестями спровадили. Наши смотрели на этот цирк непонимающими глазами, расчувствовавшись, несли какую-то чушь, а кто-то ахнул: «Он герой!»

Кто герой? Я — герой? Выведите этого недоноска на середину и дайте мне бластер! Он выходит, неспешно подхожу к нему и... роняю что-то эпически-слюнявое:

— Отныне я следую дорогой мира! Прощайте, други!

Были бы у нас лошади — заржали. А я что? Я пошел.

На Вельзеве, в «Три, пятнадцать...» встретил Кривого Чунки, того мерзавца, что из всей троицы в «Чет-нечет» отделался дешевле остальных. Тогда я его просто избил. Сейчас этот скот пытался облегчить какого-то чудака на пару сотен. И плевать мне на пьяного простофилю, но не прищемить Чунки хвост — как пройти мимо дармового виски и не угоститься.

— Подонок, ты обманываешь ближнего! Это нехорошо. Это грех! Вынь карту из рукава и сдай назад!

— Да это же Гаск! — меня тут определенно не любят. Как иначе расценить хищное клацанье зубами? — Ишь ты! Совесть взыграла? А где твои пистолеты?

— Я сказал оружию «прощай», тварь!

— Зато оно говорит тебе «здравствуй»! — и Чунки подарил мне нож. По самую рукоять. В живот.

Черт побери, как больно! Опять в живот...

— Здравствуй, дружище! Что-то я зачастил...

С ужасом жду момента, когда рогатому будет нечего отдавать. Я хочу виски, я очень хочу виски, а еще я хочу разорвать ублюдка Чунки на куски!

— Принято! Сквернословие и чревоугодие! Сделка!

* * *

Хожу по мирам в белых одеждах и говорю с людьми. На устах моих больше не живет улыбка, до смешного тошно и хочется повеситься. Я алчу виски, бабу и подраться. А эти ненормальные думают, что чело мое сумрачно от спуда греховности, коя захлестнула престарелую Ойкумену и гнетет немилосердно наши бессмертные души. Меня бьют и убивают, меня объявили святым... и ничего с этим идиотизмом я поделать не могу. Но последнее время мне часто снится странный сон, дьявол говорит господу такие слова: «А ты говорил «не бывает»! Вы хотите знать, как, оставаясь убежденным грешником, обрести святость? Спросите меня как! Греховность и святость в одном флаконе! Смешать, но не взбалтывать!» А господь наш многомудрый чешет репу и ехидно так усмехается: «Черт тебя побери, ты прав!»

* * *

Я позер?