ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ДИАГНОЗ

Препаршивый выдался денек в эту среду. А может, сегодня был четверг. Или уже настала пятница, а я и не заметил. Избирательная амнезия часто сбивает мне календарь.

Какой бы сегодня ни оказался день, погода была — хуже некуда. Солнце светило вовсю, да и пригревало неслабо. Журчали ручейки. Пробивалась первые зеленые листочки. Воробьи или соловьи, а может, снегири чирикали и трещали, как распространители «Гербалайфа». И небо было синее без единого облачка. Ну полный виндец. Вот так пошел бы в кабак и надрался до лохматых чертей. Но алкоголизм мне скорректировали еще в начале зимы. И приступы немотивированной агрессии тоже сняли. А жаль. Сейчас бы ка-ак виндануть кому в рыло! В общем, кто меня понял, тот уже понял, а кто не понял — тот и дальше не поймет.

На природу меня загнали душевная тоска и чувство полной безнадеги. Сегодня меня бросил бойфренд Гена, с которым мы прожили почти год. Подлец Генка трусливо свалил среди ночи, оставив мне письмо с объяснениями. Хрена мне с его объяснений! Где я еще такого найду? Стопроцентный гей, но — импотент. То есть ни баб не водит, ни ко мне не пристает. В квартире всегда тихо, чисто, и в социальной карточке у меня полный порядок — так, мол, и так, мазохист-романтик, проживает в однополом гражданском браке.

То есть проживал. Все, накрылась наша идиллия. Генка теперь и не гей, и не импотент, а, можно сказать, наоборот. Вполне дееспособный в половом смысле педофил. То есть мальчиков он тоже, но не старше двенадцати, так что он передо мной дико извиняется, но поскольку я давно перешагнул порог невинного и трепетного возраста… Гуд бай, май лав.

Прочитал я поутру его послание и выперся с горя в скверик. Солнце светит, птички поют. Хоть вешайся. Вот только с повешеньем я давно завязал. У меня вообще суицид плохо идет. И, спрашивается, что осталось мне в этой жизни? А? Кто ответит?

Тут я остановился и осмотрелся, будто в самом деле искал, кого спросить. В сквере оказалось до винды народу. Перед клумбой две впавшие в детство бабульки одышливо играли в резиночку. На одной скамейке кто-то храпел. За другой скамейкой кто-то демонстративно прятался, вытарчивая головой в лыжной шапочке — онанист, вуайер, а может, геронтофил. По аллейке прогуливались юная девушка с вальяжным догом (интересно, кто он ей?), две однополых парочки в обнимку и одна разнополая за ручку, немолодой мужчина в черном плаще, черной шляпе, черных очках и черных туфельках на шпильках. Прямо на клумбе сидел очень толстый юноша с пакетом из «Макдональдса» на коленях и самозабвенно жрал.

Вдруг солнце нашло себе тучку, забрело за нее, и мир преобразился.

Зловещие тени легли на пейзаж и лица гуляющих.

Меня пробрала дрожь от внезапной догадки.

Это все неспроста! Каждая мелочь имела тайное, особое значение, которым я до поры пренебрегал. Но пробил час, сорваны маски, тайное стало явным. И я проклял свою беспечность.

За мной шла охота!

Ледяной дрожью, сползающей вдоль позвоночника, отозвались направленные на меня взгляды. Откровенные и исподтишка, они ощупывали меня и домогались.

Они заставили меня вспомнить, кто я.

Все и каждый в этом заплеванном скверике следили за мной, и только за мной. Я был объектом их страстей, их безудержного вожделения. Мне захотелось тотчас бежать отсюда, но я подавил рефлекс. Теперь я вспомнил, я знал — мне нигде не обрести покоя. Все взгляды на улице, в магазине, в метро тотчас обратятся на меня. И если я зайду в Парламент, все отвернутся от Президента.

Я — Человек, Которого Хотят Все.

Увидев меня единожды, они становятся рабами желания видеть меня всегда. И многим недостаточно трансляции со скрытых камер моей квартиры. Они поджидают меня у подъезда, они ходят за мной по пятам и жадно лапают взглядами.

Глядя на людей в сквере, я узнавал своих назойливых обожателей.

Бесспорно, я видел прежде и толстяка — пожирателя макдональдсов, и девицу, что неумело косила под зоофилку. А вон тот, немолодой, в черном, он даже купил квартиру в моем доме. Причем до того, как я туда въехал. Не представляю, чего это ему стоило.

Я вдруг испытал редкий наплыв сентиментальности. Да, я страдал от их внимания. Но верность требует награды. Я решительно обогнул клумбу, приблизился к мужчине, одетому в черное, и положил руку ему на плечо.

— Я тебя помню,— торжественно сказал я.

Реакция была неожиданной. Мужчина резко побледнел, зашатался на своих шпильках, и сделал попытку вывернуться из-под моей руки. С него слетела шляпа, обнажив неряшливую лысину.

— Й-я вас не знаю! — взвизгнул он.— Оставьте меня, пустите!

Тут я взбесился. Я ждал чего угодно — счастливых слез, попыток лобызать мои лодыжки, уверений в безмерной преданности. Вместо этого он — отрицал! Слизняк, ничтожество, он попытался избежать моей монаршьей милости. Не выйдет!

Ткань черного плаща затрещала под моими побелевшими пальцами.

— Ты мне не винди, виндюк кракнутый,— жарко выдохнул я в ненавистное лицо. — Я тебя еще вчера хакнул. Щас все стравишь — явки, пароли, серваки…

Лысый придушенно пискнул, пригнул голову, и вдруг саданул мне макушкой под подбородок. Лязгнули зубы, от боли в прикушенном языке у меня закрылись глаза и разжались руки. Когда глаза открылись, лысый уже скинул туфельки и удирал, сверкая босыми пятками. Развевающийся черный плащ смутно напомнил мне что-то из классического кино, но для экскурсов и аллюзий было не время.

В два прыжка я настиг негодяя и опрокинул наземь.

Адреналин пел в моей крови.

Я заломил лысому руки.

Он извернулся и оказался ко мне лицом.

О, сладкий восторг встречи с достойным противником!

Я надавил ему коленом на живот.

Он впился зубами мне в шею.

Мы ворочались на колючем гравии дорожки; над нами громко кричали люди и оглушительно лаял дог; а вдалеке уже слышался всепроникающий вой сирен. К нам спешила бригада службы социальной стабильности.

####

Доктор поднял на меня добрые усталые глаза. В них читалось бесконечное терпение и вселенская собачья печаль.

— Ну что, социально неадаптированный,— сказал он.— Какие проблемы на этот раз?

Я его знал. То есть доктора. То есть я его знал по настоящему, мне не мерещилось. И он меня знал, очень хорошо и очень давно. Лет двадцать назад мы учились в одном классе. Играли в одном дворе. Ходили на один каток. И жизнь тогда была совсем непохожей на нынешнюю.

В те далекие дни нас назвали бы друзьями. Но сейчас в списке утвержденных Конституцией и одобренных к использованию патологий дружба не значилась.

Я поерзал на стуле. Как всегда, от уколов жутко чесалась задница. А свежевыбритые для мнемошлема виски свербели после жирной фуллконтактерной мази.

— Жора,— жалобно попросил я,— давай по-человечески, без этих ваших закидонов.

Доктор сморщился.

— Не могу, Вадим,— сказал он.— Я ведь тоже скорректированный.

— А ты кольнись,— посоветовал я.— А потом мнемонись. Поговорим хоть раз нормально.

— Социально неадаптированный,— сурово сказал доктор.— Вы в курсе, что предлагаете мне совершить служебный проступок?

— Плохо мне, Жорка,— сказал я.— Даже хуже, чем плохо. Честно говоря, мне совсем виндец.

Доктор вздохнул. Поднялся со стула, обошел стол, закрыл изнутри дверь на ключ, а ключ оставил в замке.

— Подожди немного,— попросил он.

Я встал, подошел к окну и стал через зарешеченное окно смотреть на больничный двор. А потом перевел взгляд на синее-синее небо, которое начинало уже по-вечернему темнеть, обретая особенную глубину красок. Я стоял, слушал, как Жорка за моей спиной возится с мнемошлемом, и ни о чем не думал.

— Кофе будешь? — спросил Жорка через какое-то время.

— Буду,— я обернулся.— А выпить нет?

— Вчера все допили.

Жора поднял на меня взгляд. Глаза у него по-прежнему были добрые и усталые, и терпения в них не убавилось. Только прибавилось тоски.

Он сочувствовал мне под психокоррекцией. И теперь, когда коррекция была снята, он по-прежнему сочувствовал мне. И не потому, что знал с детства. Надо полагать, он сочувствовал каждому из своих пациентов.

Мой школьный друг был врачом милостью божьей, и очень хорошим психопатологом. Стыдно сказать, в этот миг я ему позавидовал. Потому что у него было свое место в нашем новом мире. В отличие от меня.

— Ну что с тобой делать, Вадик?

Пока я изучал Жорку, он, судя по всему, изучал меня. Нет, все-таки психиатр — это диагноз.

— Не знаю,— сказал я.— Не могу я так. Устал. Замучила меня паранойя, и мания величия не помогает. И каждую ночь Валерия снится. Такой снится, как была, когда мы только поженились. Сны-воспоминания. И ведь наяву я прекрасно помню, что она уже много лет как мужчина, а засну — и вижу ее в летнем платьице…

Тут у меня перехватило горло, и несколько минут мы молчали.

— Да, ты ж еще не знаешь,— я криво улыбнулся.— От меня бойфренд ушел. В педофилы подался.

— Знаю,— вздохнул Жора.— Я сам твоего Генку корректировал. Это как раз ты не знаешь. Готовится поправка к Конституции. Стабильные семьи скоро перестанут считаться социально приемлемыми. Пришла неофициальная разнарядка на район — не больше пятнадцати процентов постоянных связей, независимо от пола и количества супругов. А также возраста и видовой принадлежности.

— Так что ж ты меня! — я чуть не закричал, но сдержался. Только кулаки стиснул.

— А кого? — Доктор посмотрел на меня больными собачьими глазами.— Кого, Вадик? У меня на участке постоянных семей двадцать пять процентов, это же катастрофа! Завотделением в крик, и я его тоже понимаю. Но и ты меня пойми! Вот у меня две девчонки, десять лет вместе, друг без друга жить не могут, все коррекции в комплекте берут — ну, там, садо и мазо, или копрофилия и… ладно, это служебное. Так что мне — их разлучить? А вот еще семейка, там вообще на грани неадаптации, разнополая, трое детей, все свои собственные… Этих разделить, да?

Доктор сорвался на хриплый шепот.

— Про вас с Генкой, ты извини, я точно знал, у вас никакой любви не было, да и физических отношений тоже. Так, встретились два одиночества… А ты, ты знаешь, что я себя тоже скорректировал? Что я свою Маньку своими руками в приют… Пять лет! Пять лет, и она меня ни разу даже не боднула, только ластилась. К-козочка моя…

Жора уронил голову на руки и разрыдался. Я потрясенно молчал.

— Прости,— сказал я, когда мне показалось, что Жорка выплакался.— Прости, что я так тебя. По больному.

— А-а,— доктор махнул рукой и потянулся за кофе.— Я знал, что так будет. Давно коррекцию не снимал. Год, наверное. Напряжение накапливается, а потом разрядка. Это как нарыв вскрыть — больно, но полезно. Главное — понимать, что происходит.

— Вот я как раз и не понимаю,— глухо сказал я.— Не могу понять, как мы дошли до жизни такой.

— Как, как. При помощи этой штуки, вот как.

Жора взял со стола мнемошлем, повертел в руке и заглянул ему в глухое забрало.

— Бедный Жорик,— сказал я. И в ответ на его вопросительно поднятые брови пояснил:

— Что-то меня сегодня на классику потянуло.

— Не раскисай, Вадим,— жестко сказал доктор.— И вообще давай работать. Надо подобрать тебе приличную коррекцию, хотя бы на полгода. Можно опять попробовать фетишизм, в прошлый раз неплохо…

Я не слушал. Меня вдруг понесло.

— Да ты пойми, я не хочу никаких коррекций! У меня здоровая психика, в ней не приживаются патологии. Почему я не могу быть таким, как я есть? Ведь сказано в Конституции: «Сексуальным и психопатическим меньшинствам — равные права!» Вот я и есть это самое меньшинство! И хочу, чтобы меня не трогали! Пусть социум отстанет от меня, отстанет, отстанет!

— Вадик, замолчи! — Жора заметно побледнел.— Такого нельзя говорить никому и никогда. Постой, может, тебе плохо сняли коррекцию? Остаточные явления? Ну-ка, ну-ка, паранойя, мания преследования, мания величия… точно! Дай я тебе…

Доктор потянулся к мнемошлему.

Я вскочил.

— Не подходи ко мне с этой штукой!

Жора демонстративно скрестил руки на груди и покачал головой.

— И вот ты говоришь, что ты нормальный,— тихо и укоризненно сказал он.— Психика, Вадик, очень хрупкая вещь. А кто возьмется судить, что есть норма? И если кто-то возьмется, что вырастет из его суждений? Нет, мы живем в очень гуманном обществе.

— »От каждого по способностям, каждому по диагнозу»,— процитировал я с горечью в голосе.— »Психопат — это звучит гордо».

— Было еще такое понятие, как политкорректность,— заметил доктор.— Еще до изобретения мнемошлема. Так мы и двигались, от корректности к коррекции.

Мне вдруг стало холодно. Запредельно холодно, как будто меня уже вышвырнули на орбиту, в космическую мерзлую пустоту. Стало нечем дышать, словно воздух примерз к легким. И я понял, что принял решение. Давно принял, но понял только сейчас. Наверное, для меня все кончилось еще тогда, когда Валерия сменила пол. Ерунда, казалось бы. Кто мне мешал любить ее как мужчину? А я не смог. Ни полюбить, ни разлюбить. Ни смириться, ни взбунтоваться.

В этом всем было что-то невыносимо неправильное, но я не мог понять, что. И уже не хотел понимать.

— Жора,— сказал я глухо.— Ответь мне на последний вопрос. Какой у меня предварительный диагноз?

— Ты же сам знаешь, Вадик! — Жора поднял перед собой ладони — то ли успокаивая меня, то ли защищаясь.— Ты же умный, у тебя по сей день IQ больше ста, никакие коррекции не берут. Ты не спрашивай, Вадик. Не надо.

Я внезапно осип, губы пересохли. Я попытался заговорить, и слова мерзко зашелестели на губах, но наружу не вышло осмысленных звуков, лишь какой-то змеиный шип. Я прокашлялся.

— Вадик, нет! — Жора понял, что я хочу сделать. — Не смей!

Громко и отчетливо я произнес, и диктофоны в стенах зафиксировали каждое мое слово:

— Я требую реализации своего неотъемлемого конституционного права. Права на окончательный диагноз!

####

Меня везли по коридору, примотанного к каталке, и надо мной мелькал убогий больничный потолок, а почему-то казалось, что я вижу небо и звезды. В ушах продолжал эхом отдаваться шепот друга. «Ну зачем, Вадик, зачем? На что ты надеялся? Что ты хотел доказать? Ты же умный, Вадик, ты же все знал!»

Окончательный диагноз: Социальной адаптации не подлежит.

«Конституция гарантирует вам пятнадцатиминутный запас воздуха.

Вы можете взывать о помощи, молиться, звать маму, требовать адвоката.

Рекомендовано воздержаться от заявлений, призванных разжигать войну; межнациональную или религиозную рознь; расовую, гендерную или сексуальную нетерпимость. Все равно никто не услышит».

####

— Все системы в норме. Маршевый двигатель — старт!

— Поехали!