АЛЕКСЕЙ КОНСТАНТИНОВИЧ ТОЛСТОЙ

Геннадий Прашкевич

Полезнее пройти жизнь, чем всю вселенную. Козьма Прутков

Родился 24 (5. IX) августа 1817 года в Петербурге.

По матери — правнук Кирилла Разумовского, последнего гетмана Украины, президента Российской Академии наук, по отцу — потомок старинного графского рода. Троюродный брат Л.Н. Толстого. Детство провел в имении матери Красный Рог, расположенном в Черниговской губернии. «Мое детство, — писал позже Толстой, — было очень счастливо и оставило во мне одни только светлые воспоминания. Единственный сын, не имевший никаких товарищей для игр и наделенный весьма живым воображением, я очень рано привык к мечтательности, вскоре превратившейся в ярко выраженную склонность к поэзии. С шестилетнего возраста я начал марать бумагу и писать стихи — настолько поразили мое воображение произведения лучших наших поэтов, найденные мною в каком-то толстом, плохо отпечатанном и плохо сброшюрованном сборнике. Я упивался музыкой разнообразных ритмов и старался усвоить их технику. Мои первые опыты были, без сомнения, нелепы, но в метрическом отношении отличались безупречностью…»

В 1827 году с матерью и дядей побывал в Германии. Всегда гордился тем, что был представлен Гёте, сидел у него на коленях, даже получил подарок — обломок бивня мамонта, украшенный собственноручным рисунком великого поэта. В 1831 году много путешествовал по Италии, вел подробный художественный дневник. «В очень короткое время, — писал Толстой в дневнике, — я научился отличать прекрасное от посредственного, выучил имена всех живописцев, всех скульпторов и почти мог соревноваться со знатоками в оценке картин и изваяний. При виде картины я мог всегда назвать живописца и почти никогда не ошибался…»

В 1834 году юного графа Алексея Константиновича определили «студентом» в московский архив Министерства иностранных дел, где обычно начинали карьеру отпрыски самых известных российских фамилий, а уже в 1837 году он был прикомандирован к русской дипломатической миссии при германском сейме во Франкфурте-на-Майне. Светский лев, красавец, остроумец, любитель розыгрышей, тонкий ценитель искусств, он старался в Европе увидеть и услышать как можно больше. В конце 1840 года его перевели, наконец, в Россию — во Второе отделение канцелярии императора Николая I, ведавшее вопросами законодательства. Близкие отношения с великим князем Александром, будущим царем, позволили Толстому сделать стремительную придворную карьеру: после восшествия на трон Александра II он стал флигель-адъютантом, а затем и царским егермейстером.

В 1841 году отдельной книгой (под псевдонимом Краснорогский — от названия имения матери) вышла в свет известная фантастическая повесть Толстого «Упырь».(Ей предшествовали написанные на французском языке и составляющие дилогию «Семья вурдалака» и «Встреча через триста лет», пронизанные южнославянскими фольклорными и романтическими мотивами — по-настоящему жуткими, нетривиальными. Представьте, например, селение, где нет ни одной живой души — все вампиры, где дед-упырь губит одного за одним внуков, дети изводят мать, невеста — жениха. Мистико-фантастическая тематика пронизывает также более поздние произведения Толстого, а именно: повесть «Амена» (1846), с ее мотивами отступничества и скитания души, а также поэму «Портрет» (1872-1873), написанную в русле литературной традиции сюжетов об оживающем портрете. - Прим. ред.)

Герой повести «Упырь» (Руневский) на каком-то балу обращает внимание на разговорчивую старуху бригадиршу и отдельно от нее стоящего странного молчаливого человека. «Он стоял, прислонясь к камину, и с таким вниманием смотрел в один угол залы, что не заметил, как пола его фрака дотронулась до огня и начала куриться…» На вопрос, кого он так внимательно и сурово выискивает в зале, незнакомец ответил: «Упырей». И пояснил деловито: «Вы их, Бог знает почему, называете вампирами, но я могу вас уверить, что им настоящее русское название: упырь; а так как они происхождения чисто славянского, хотя встречаются во всей Европе и даже в Азии, то и неосновательно придерживаться имени, исковерканного венгерскими монахами, которые вздумали было все переворачивать на латинский лад». Больше того, незнакомец безбоязненно и прямо указывает на бригадиршу Сугробину, которая, по его словам, «...не что иное, как самый гнусный упырь, который только ждет случая, чтобы насытиться человеческою кровью. Смотрите, как она глядит на эту бедную девушку; это ее родная внучка. Послушайте, что говорит старуха: она ее расхваливает и уговаривает приехать недели на две к ней на дачу <...> но я вас уверяю, что не пройдет трех дней, как бедняжка умрет. Доктора скажут, что это горячка или воспаление легких; но вы им не верьте…»

Триллер, мистическая повесть, фэнтези, волшебная сказка — в русской литературе Алексей Константинович Толстой предвосхитил многое. Он был превосходным писателем, великолепно владеющим чистым, свежим, во многом ироническим языком: «Вы спрашиваете, каким образом узнавать упырей? Заметьте только, как они, встречаясь друг с другом, щелкают языком. Это по-настоящему не щелканье, а звук, похожий на тот, который производят губами, когда сосут апельсин. Это их условный знак, и так они друг друга узнают и приветствуют». Это смешное «щелканье» — один из лейтмотивов повести — от первых и до последних строчек «Упыря» держит читателя в постоянном напряжении, забавляя и настораживая одновременно.

Несмотря на то, что сама бригадирша и все ее рассуждения вызывают в Руневском очень противоречивые чувства, он страстно влюбляется в Дашеньку. Интрига все больше запутывается. Только лишь герой нащупает спасительную ниточку отгадки, как в ту же минуту ситуация усложняется многократно. Например, Сугробина так объясняет мрачность человека, заговорившего на балу об упырях: «Это господин Рыбаренко. Он родом малороссиянин и из хорошей фамилии, только он, бедняжка, уж три года, как помешался в уме. А все это от модного воспитания. Ведь кажется, еще молоко на губах не обсохло, а надо было поехать в чужие краи! Пошатался там года с два, да и приехал с умом наизнанку». Вот оно, объяснение всем нелепицам — сумасшествие Рыбаренко. Ан нет, в «игру» вступает Дашенька и подбрасывает Руневскому новую пищу для размышлений: «Вскоре потом <...> маменька вдруг, без всякой причины, сделалась больна, стала худеть и чахнуть и через неделю скончалась. Добрая бабушка до самой последней минуты от нее не отходила. Она по целым ночам сидела у ее кровати и за ней ухаживала. Я помню, как в последний день ее платье было покрыто маменькиной кровью».

Совершенно замечательна вставная новелла о похождениях Рыбаренко в Италии. Она полна истинного ужаса и романтики. Герой видит таинственные сны, попадает в «нечистый» дом, куда уже много лет не входил ни один крещеный, встречается с призраками. Но и Руневский в обычном русском селе Березовая Роща переживает не менее поразительные приключения.

Следует признать, что «Упыря» интересно и страшно читать и сейчас, не зря Толстой все еще остается писателем читаемым. «Вот что говорит предание, — пишет он в повести. — Дело в том, что дон Пьетро, вскоре по возвращении своем из России, пропал без вести. Сын его, чтоб прекратить неприятные толки, объявил, что он скоропостижно умер, и велел для формы похоронить пустой гроб. После погребения, пришедши в спальню отца, он увидел на стене картину al fresco, которой никогда прежде не знал. То была женщина, играющая на гитаре. Несмотря на красоту лица, в глазах ее было что-то столь неприятное и даже страшное, что он немедленно приказал ее закрасить. Через несколько времени увидели ту же фигуру на другом месте; ее опять закрасили; но не прошло двух дней, как она еще явилась там же, где была в первый раз. Молодой Урджина так был этим поражен, что навсегда покинул свою виллу, приказав сперва заколотить двери и окна».

Не правда ли, мы читали что-то подобное?

Ну да, в 1895 году, считай, через полвека, Герберт Уэллс напишет превосходный рассказ «Искушение Харрингея». В нем художник так же яростно будет противиться проискам дьявола. «Харрингей наотмашь ударил кистью по холсту, перечеркнув дьявола крест-накрест, и ткнул кистью в глаз портрету. Глухо прозвучало: «Четыре шедевра!» Слышно было, как дьявол отплевывается. Теперь преимущество было на стороне Харрингея, и он твердо решил добить дьявола. Быстрыми, уверенными мазками он продолжал закрашивать судорожно подергивающийся холст, пока не образовалось однотонное поле блестящей желтовато-эмалевой краски. Еще раз проступил на холсте рот и, прежде чем его заполнили эмалью, успел прохрипеть: «Пять шедев…»»

Юмор, необычное построение диалогов, особенные краски и настроения, — у Толстого есть чему поучиться. «У ног трона, — читаем мы во вставной новелле о золотом грифоне, — протекала прозрачная река, и в ней купалось множество нимф и наяд, одна прекраснее другой. Реку эту, как я узнал после, называли Ладоном. На берегу ее росло очень много тростнику, у которого сидел аббат и играл на свирели. «Это кто такой?» — спросил я у грифона. «Это бог Пан», — отвечал он. «Зачем же он в сюртуке?» — спросил я опять. «Затем, что он принадлежит к духовному сословию, и ему бы неприлично было ходить голым». — «Но как же он может сидеть на берегу реки, в которой купаются нимфы?» — «Это для того, чтобы умерщвлять свою плоть; вы видите, что он от них отворачивается». — «А для чего у него за поясом пистолеты?» — «Ох, — отвечал с досадою грифон, — вы слишком любопытны; почему я это знаю!»

Множество ужасных тайн открывается в повести «Упырь», одна тайна ведет за собой другую. Будничный мир так переплетен с миром иллюзорным, волшебным, что чувствуешь равновероятность того и другого. «Даша подвела его <Руневского> к одной двери и, отворив ее, сказала: «Посмотрите, вот наши музыканты!» Руневский увидел множество несчастных, скованных цепями и объятых огнем. Черные дьяволы с козлиными лицами хлопотливо раздували огонь и барабанили по их головам раскаленными молотками. Вопли, проклятия и стук цепей сливались в один ужасный гул, который Руневский сначала принял за музыку. Увидев его, несчастные жертвы протянули к нему длинные руки и завыли: «К нам! Ступай к нам!» — «Прочь! Прочь!» — закричала Даша и повлекла Руневского за собою в темный узкий коридор, в конце которого горела только одна лампа. Он слышал, как в зале все заколыхалось. «Где он? Где он? — блеяли голоса, — ловите его, ловите его!» — «За мной, за мной!» — кричала Даша, и он, запыхаясь, бежал за нею, а позади их множество копыт стучало по коридору. Она отворила боковую дверь и, втащив в нее Руневского, захлопнула за собою. «Теперь мы спасены!» — сказала Даша и обняла его холодными костяными руками. Руневский увидел, что это не Даша…»

(Верить или не верить в созданный Толстым в «Упыре» мир — прерогатива читателя. По крайней мере, так полагает сам автор, чередующий леденящие кровь сцены со скептическими оценками оных же. Много позже писатель объяснит такую позицию в сатирическом стихотворении «Сон Попова». Помните — «Приснился раз, Бог весть с какой причины, Советнику Попову страшный сон: Поздравить он министра в именины В приемный день пришел без панталон». И дальше: «...Возможно ли такое? Ах, батюшка читатель, что пристал? Я не Попов! Оставь меня в покое! Резон ли в этом или не резон — Я за чужой не отвечаю сон!» Вот так и в «Упыре». Каждый волен выбирать, как ему относиться к вещам, «коих мы не в состоянии понять и которые, слава Богу, отделены от нас темной непроницаемой завесой». — Прим. ред.)

Повесть заметили. Казалось бы, автор должен был стремиться развить свой успех.

«Писатель, чувствующий в себе искру поэтического таланта, — понимающе писал Н.А. Некрасов, — непременно раздувал бы ее сколько возможно, лелеял бы свой талант, как говорили в старину… Сознавая, что в наше время только поэтический талант, равный Пушкину, мог бы доставить автору и Славу и Деньги, он предпочитает распоряжаться иначе: поэтическую искру свою разводит на множество прозаических статей: он пишет повести, рецензии, фельетоны и, получая за них с журналистов хорошие деньги, без сожаления видит, как поэтическая его способность его с каждым годом уменьшается…» Но, к счастью, ни деньги, ни слава не волновали Алексея Константиновича. Он предпочитал охоту на медведя, причем ходил на него с ножом, литературные вечера, светские балы. «Коль любить, так без рассудку, коль грозить, так не на шутку, коль ругнуть, так сгоряча, коль рубнуть, так уж сплеча! Коли спорить, так уж смело, коль карать, так уж за дело, коль простить, так всей душой, коли пир, так пир горой!»

В январе 1851 года Толстой на балу познакомился с Софьей Андреевной, женой конногвардейского полковника Л.Ф. Миллера. Это ей посвящены строки, слышанные, наверное, не раз каждым: «Средь шумного бала, случайно, в тревоге мирской суеты, тебя я увидел, но тайна твои покрывала черты…» Под тайной, кстати, подразумевалась маскарадная маска. То, что их встреча не случайна, Алексей Константинович и Софья Андреевна поняли сразу, но соединиться им удалось лишь через ни много ни мало — 12 лет: полковник не желал давать развода жене, да и мать Толстого к возможности такого брака относилась резко отрицательно. «Анна Алексеевна, — писал в 1852 году А. М. Жемчужников, близкий друг и родственник Толстого, — была очень рада видеть меня, и всею душою интересовалась узнать мое впечатление и мнение о Софье Андреевне, с которой сошелся ее сын и к которой серьезно и сильно привязался. Ее душа не только не сочувствовала той связи, но была глубоко возмущена и относилась с полным недоверием к искренности Софьи Андреевны. Не раз у меня, тайно от сына, были беседы об этом, и она, бедная, говорила, а слезы так и капали из глаз ее. Меня она обвиняла более всех, как человека самого близкого и наиболее любимого ее сыном и раньше моих братьев познакомившегося с Софьей Андреевной. Я стоял всею душою за Софью Андреевну и старался разубедить ее, но напрасно… А что ж Алеша?.. Он любил обеих, горевал, и душа его разрывалась на части. Никогда не забуду, как я сидел с ним на траве, в березняке, им насажанном: он говорил, страдая, и со слезами, о своем несчастии. Сколько в глазах его и словах выражалось любви к Софье Андреевне, которую он называл милой, талантливой, доброй, образованной, несчастной и с прекрасной душой. Его глубоко огорчало, что мать грустит, ревнует и предубеждена против Софьи Андреевны, несправедливо обвиняя ее в лживости и расчете. Такое обвинение, конечно, должно было перевернуть все существо человека доброго, честного и рыцарски благородного…»

В 1854 году в журнале «Современник» появились стихи некоего Козьмы Пруткова, личности фантастической, скоро ставшей весьма популярной во всей читающей России. Эту необычную пародийную фигуру Толстой создал совместно с братьями Жемчужниковыми — Алексеем, Владимиром и Александром. О братьях и Толстом тогда ходили по Петербургу самые фантастические слухи. Кто-то утверждал, что они под видом флигель-адъютантов объезжали ночью петербургских архитекторов со страшным сообщением, что Исаакиевский собор провалился; что они в день коронации императора Александра II тайком выпрягли лошадей из кареты испанского посланника; что они отправили случайного прохожего, спросившего у них какой-то адрес, прямо на Пантелеймоновскую, 9, где находилось Жандармское отделение. Создавая своего Козьму Пруткова, Толстой и братья Жемчужниковы продолжали развлекаться. Они не только сочинили все как бы принадлежавшие перу выдуманного поэта стихи, басни и афоризмы, но придумали ему оригинальную биографию, даже приложили к ней портрет. По этим сведениям Козьма Прутков родился 11 апреля 1792 года, в 1820 году был принят в один из лучших гусарских полков, но прослужил в нем лишь два с половиной года — «только для мундира»; в 1823 году вышел в отставку и поступил на гражданскую службу по министерству финансов — в Пробирную Палатку, где прослужил сорок лет, уже до самой смерти, последовавшей 13 января 1863 года. Много лет спустя один из братьев Жемчужниковых — Алексей — рассказывал И.А. Бунину: «Мы — я и Алексей Константинович Толстой — были тогда молоды и непристойно проказливы. Жили вместе и каждый день сочиняли по какой-нибудь глупости в стихах. Потом решили собрать и издать эти глупости, приписав их нашему камердинеру Кузьме Пруткову, и так и сделали, и что же вышло? Обидели старика так, что он не мог нам простить нам этой шутки до самой смерти! Хотели мило пошутить, а обидели кровно».

Если бы только камердинер.

В январе 1851 года Алексей Жемчужников записал в дневнике: «Государь Николай Павлович был на первом представлении «Фантазии» (пьеса тоже входила в собрание сочинений Козьмы Пруткова). Эта пьеса шла в бенефис Максимова. Ни Толстой, ни я в театре не были. В этот вечер был какой-то бал, на который мы оба были приглашены и на котором быть следовало. В театре были: мать Толстого и мой отец с моими братьями. Воротясь с бала и любопытствуя знать: как прошла наша пьеса, я разбудил брата Льва и спросил его об этом. Он ответил, что пьесу публика зашикала и что государь в то время, когда собаки бегали по сцене во время грозы, встал со своего места с недовольным выражением в лице и уехал из театра. Услышавши это, я сейчас же написал письмо режиссеру Куликову, что, узнав о неуспехе нашей пьесы, я прошу снять ее с афиши и что я уверен в согласии с моим мнением графа Толстого, хотя и обращаюсь к нему с моей просьбой без предварительного с графом Толстым совещания. Это письмо я отдал Кузьме, прося снести его завтра пораньше к Куликову. На другой день я проснулся поздно, и ответ Куликова был уже получен. Он был короток. «Пьеса ваша и гр. Толстого уже запрещена по высочайшему повелению».

«В произведении литературы я презираю всякую тенденцию, — писал А.К. Толстой Б.М. Маркевичу в декабре 1868 года. — Презираю ее, как пустую гильзу, тысяча чертей! Как раззяву у подножья фок-мачты, три тысячи проклятий! Я это говорил и повторял, возглашал и провозглашал».

И в письме к М. М. Стасюлевичу: «По мне, сохрани Бог от всякой задачи в искусстве, кроме задачи сделать хорошо. И от направления в литературе, сохрани Бог, как от старого, так и от нового! Россини сказал: «В музыке есть только два рода, хороший и плохой». То же можно сказать и о литературе».

Странно, что при всем этом стихи самого Алексея Константиновича буквально насыщены злобой дня. Сказанное относится и к сочинениям Козьмы Пруткова, и к знаменитому «Посланию М.Н. Лонгинову о дарвинизме», и к «Иоанну Дамаскину», и к «Сну Попова», наконец, к «Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашова», перемежающейся знаменитым рефреном: «Земля наша богата, порядка в ней лишь нет».

В самом начале Крымской кампании Толстой и его друг князь А.П. Бобринский организовали специальный военный отряд, который помешал бы возможной высадке англичан на балтийском побережье. На свои средства закупили они в Туле 80 дальнобойных винтовок, но, к счастью, винтовки не пригодились. Точно так же не успела пригодиться друзьям быстроходная яхта, которую решено было приобрести для совершения каперских вылазок в море. Поняв, что война, как началась, так и закончится в Крыму, Толстой вступил майором в стрелковый полк, но тут ему не повезло: под Одессой он заболел тифом. Сразу после окончания войны граф был произведен в подполковники и одновременно назначен делопроизводителем Секретного комитета о раскольниках. Последнее, конечно, являлось простой синекурой, но даже это не устроило графа. «Государь, — обратился он с письмом к императору, — служба, какова бы она ни была, глубоко противна моей натуре; знаю, что каждый должен в меру своих сил приносить пользу отечеству, но есть разные способы приносить пользу. Путь, указанный мне для этого провидением, — мое литературное дарование, и всякий иной путь для меня невозможен. Из меня всегда будет плохой военный и плохой чиновник, но, как мне кажется, я, не впадая в самомнение, могу сказать, что я хороший писатель».

В 1861 году Толстой вышел в отставку.

Жил он попеременно то в имении под Петербургом — Пустыньке, то в имении своей матери — на Черниговщине. Печатался в либеральном «Вестнике Европы», и в проправительственном «Русском вестнике». В 1867 году вышел единственный прижизненный сборник стихотворений Толстого. (Былины, баллады, притчи Алексея Константиновича — предмет отдельного разговора. В них, помимо всего прочего, изложена чрезвычайно важная для писателя его собственная историческая концепция. По убеждению Толстого, в древности Русь была близка к рыцарской Западной Европе. Но все лучшие национальные качества в русских людях погубило монгольское иго, результаты влияния которого не преодолены и современной писателю России: «И подумал Поток: «Уж, Господь борони, Не проснулся ли слишком я рано? Ведь вчера еще, лежа на брюхе, они Обожали московского хана, А сегодня велят мужика обожать! Мне сдается, такая потребность лежать То пред тем, то пред этим на брюхе На вчерашнем основана духе!» Эта тема красной нитью пронизывает все творчество писателя. Но его поэтическое наследие важно для исследователей истории русской фантастики еще и способом подачи материала. «Чужое горе», «Змей Тугарин», «Поток-богатырь», «Илья Муромец», «Песня о Герольде и Ярославне» — что это, если не «провозвестники» славянского фэнтези. Выстраивая свою историческую концепцию на благодатной «ниве» народного эпоса, писатель довольно-таки вольно обходится и с собственно историческими фактами, и с фольклорным материалом, часто прибегает к домыслу, представляет средневековых героев как своих современников, нарушая при этом психологическую достоверность. Можно с уверенностью сказать:Толстой не просто использует фольклорный материал, он творит свои собственные легенды. Особняком здесь стоит еще и поэма «Дракон. Рассказ ХII века (С итальянского)» — стилизация старинного текста при полностью вымышленном сюжете: ужасное чудовище выступает воплощением небесной кары за войну гвельфов с гибеллингами. Чем не «фэнтезийный» сюжет.— Прим. ред.)

«Двух станов не боец, но только гость случайный, За правду я бы рад поднять мой добрый меч, Но спор с обоими досель мне жребий тайный, И к клятве ни один не мог меня привлечь; Союза полного не будет между нами — Не купленный никем, под чье б ни стал я знамя, Пристрастной ревности друзей не в силах снесть, Я знамени врага отстаивал бы честь».

Огромной популярностью пользовались при жизни Толстого его исторический роман «Князь Серебряный» и драматическая трилогия: «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Федор Иоаннович», и «Царь Борис». В январе 1884 года вышло в свет полное Собрание сочинений Козьмы Пруткова в одном томе. По свидетельству современников, издание это исчезло из книжных лавок буквально за считанные дни.

В последние годы Толстой страдал сильным расстройством нервов.

Еще недавно на охоте он выходил против медведя один на один, а теперь его мучили астма и ужасные головные боли. Не желая длить столь жалкое состояние, он принял пузырек морфия. Случилось это 28 (10) сентября 1875 года в любимом поэтом Красном Роге.