НИКОЛАЙ ВАСИЛЬЕВИЧ ГОГОЛЬ

Родился 19 марта 1809 года на Украине, в Сорочинцах, что на границе Полтавского и Миргородского уездов. Настоящей фамилией — Гоголь-Яновский — практически не пользовался, оставив от нее только половину.

До двенадцати лет жил в поместье своего отца — Васильевке.

Помещичий быт отличался простыми нравами, но отец Гоголя увлекался театром, сам писал любительские пьески. Васильевка запомнилась писателю на всю жизнь. Он восхищался ею и ужасался одновременно. В 1832 году он писал одному из своих друзей о столь знакомых местах: «Чего бы, казалось, недоставало этому краю? Полное, роскошное лето. Хлеба, фруктов, всего растительного — гибель. А народ беден, имения разорены и недоимки неоплатны... Начинают понимать, что пора приниматься за мануфактуры и фабрики; но капиталов нет, счастливая мысль дремлет, наконец умирает, а они (помещики) рыскают с горя за зайцами...»

В 1821 году поступил в Нежинскую гимназию высших наук. Товарищи не очень его жаловали. Рос он застенчивым, скрытным, мучаясь втайне данным ему от природы чудовищным честолюбием. В гимназии начал писать. Тогда же развился в нем талант имитатора, талант странных, иногда чрезвычайно нелепых преувеличений, который позже немало испортил крови его друзьям. (Несколько забавных рассказов в этой связи приводит А.Д. Галахов. Вот один из них: «Гоголь жил у Погодина, занимаясь, как он говорил, вторым томом «Мертвых душ». Щепкин почти ежедневно отправлялся на беседу с ним. «Раз, — говорит он, — прихожу к нему и вижу, что он сидит за письменным столом такой веселый. — «Как ваше здравие? Заметно, что вы в хорошем расположении духа». — «Ты угадал; поздравь меня: кончил работу». Щепкин от удовольствия чуть не пустился в пляс и на все лады начал поздравлять автора. /.../ Когда они сошлись в доме Аксакова, Щепкин, перед обедом, обращаясь к присутствующим, говорит: — «Поздравьте Николая Васильевича. Он кончил вторую часть «Мертвых душ». Гоголь вдруг вскакивает: — «Что за вздор! От кого ты это слышал?» Щепкин пришел в изумление. — «Да от вас самих; сегодня утром вы мне сказали». — «Что ты, любезный, перекрестись; ты, верно, белены объелся или видел во сне». /.../ Спрашивается: чего ради солгал человек? Зачем отперся от своих собственных слов?». — Прим. ред.)

В 1828 году Гоголь приехал в Петербург. Он мечтал стать актером, но отсутствие необходимых связей, знаний и опыта, вкупе со странной манерой стушевываться в самый неподходящий момент, сделали эти мечты несбыточными. Немало рассчитывал будущий писатель сделать карьеру на государственной службе, но в канцеляриях приходилось переписывать бесчисленные обычные деловые бумаги. В Петербург он привез поэму «Ганц Кюхельгартен», которую издал на свои деньги под псевдонимом В. Алов. Это жалкое подражание то Пушкину, то Жуковскому, то немецкому поэту Фоссу, не вызвало среди литераторов ничего, кроме насмешек. Ужасно расстроенный всеми этими неудачами, Гоголь решил отправиться в Америку, но доехал только до Любека, откуда вернулся в Петербург. Только теперь он вошел в среду столичных литераторов, даже получил похвалы за первые рассказы от Пушкина и Жуковского. Профессор Плетнев, продвигая талантливого молодого писателя, устроил его учителем истории в Патриотический институт. Это показалось увлекающемуся Гоголю указанием свыше и он сразу замыслил написать не меньше, чем Историю. (Надо сказать, представления молодого Гоголя о столице и обо всем, что там происходит, а следовательно, и о своей роли как писателя, были крайне идеализированы. Показателен в этой связи его первый визит к Пушкину. Вот как описывает этот эпизод П.В. Анненков: «...он снова возвратился на приступ, смело позвонил и на вопрос свой: «дома ли хозяин?», услыхал ответ слуги: «почивают!» Было уже поздно на дворе. Гоголь с великим участием спросил: «Верно, всю ночь работал?» — «Как же, работал, — отвечал слуга, — в картишки играл». Гоголь признался, что это был первый удар, нанесенный школьной идеализации его. Он иначе не представлял себе Пушкина до тех пор, как окруженного постоянно облаком вдохновения». — Прим. ред.)

С.Т. Аксаков так писал о нем: «Наружный вид Гоголя был тогда совершенно другой и не выгодный для него: хохол на голове, гладко подстриженные височки, выбритые усы и подбородок, большие и крепко накрахмаленные воротнички придавали совсем другую физиономию его лицу; нам показалось, что в нем было что-то хохлацкое и плутоватое. В платье Гоголя приметна была претензия на щегольство. У меня осталось в памяти, что на нем был пестрый светлый жилет с большой цепочкой…»

Характер Гоголя тоже поражал современников. Особенно непомерное честолюбие, часто вовлекавшее писателя в весьма запутанные ситуации. «Я, однако, объясняя себе поступки Гоголя его природною скрытностью и замкнутостью, — писал любивший его С.Т. Аксаков, — его правилами, принятыми с издетства, что иногда должно не только не говорить правды людям, но и выдумывать всякий вздор для скрытия истины, старался успокоить других моими объяснениями. Я приписывал скрытность и даже какую-нибудь пустую ложь, которую употреблял иногда Гоголь, когда его уличали в неискренности, единственно странности его характера и его рассеянности. Будучи погружен в совсем другие мысли, разбуженный как будто от сна, он иногда сам не знал, что отвечает и что говорит, лишь бы только отделаться от докучного вопроса; данный таким образом ответ невпопад надо было впоследствии поддержать или оправдать, из чего иногда выходило целое сплетение разных мелких неправд. Впрочем, я должен сказать, что странности Гоголя иногда были необъяснимы и остались навсегда для меня загадками. Мне нередко приходилось объяснять самому себе поступки Гоголя точно так, как я объяснял их другим, то есть что мы не можем судить Гоголя по себе, даже не можем понимать его впечатлений, потому-то, вероятно, весь организм его устроен как-нибудь иначе, чем у нас; что нервы его, может быть, во сто раз тоньше наших: слышат то, что мы не слышим, и содрогаются от причин, для нас неизвестных. На такое объяснение Погодин с злобным смехом отвечал: «разве что так»…» (Эта характеристика во многом справедлива, однако относится она к 1841 году, когда, собственно, и изменилось в худшую сторону отношение Погодина к Гоголю. Поначалу же к молодому писателю раздражения в столице не испытывали. Современников немало удивлял тот факт, что Пушкин, например, столь благосклонно отнесся к молодому малороссийскому писателю — не аристократу и человеку, мало еще чем проявившему себя на литературном поприще. — Прим. ред.)

«Вечера на хуторе близ Диканьки», вышедшие в 1831 году, сразу привлекли к себе внимание. Чудесные истории, пронизанные сказочными образами, красками, интонацией, очень сильно воздействовали на читателей. Некоторое влияние Э.А. Гофмана и В.Ф. Одоевского еще угадывалось, но все равно это был уже совершенно новый писатель, живой, необычный, увлеченный поиском чего-то настолько великого, что часто это даже каким-то особенным трагическим образом не совпадало с его личностью.

Начало 30-х — время чрезвычайно важных для Гоголя свершений. Вышел двухтомник рассказов и повестей Гоголя — с «Вием», с «Тарасом Бульбой» и «Старосветскими помещиками», с «Повестью о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Тогда же писатель издал еще два тома прозы, куда вошли первый вариант знаменитого рассказа «Портрет» и «Записки сумасшедшего». Успех был грандиозным. В 1834 году, благодаря влиятельным друзьям, Гоголь был назначен профессором Петербургского университета. Но только несколько лекций были приняты с неподдельным интересом, остальные ждал полный провал. «Я был одним из его слушателей в 1835 году, когда он преподавал (!) историю в С.-Петербургском университете, — писал позже И.С. Тургенев. — Это преподавание, правду сказать, происходило оригинальным образом. Во-первых, Гоголь из трех лекций непременно пропускал две; во-вторых, даже когда он появлялся на кафедре, он не говорил, а шептал что-то весьма несвязное, показывал нам маленькие гравюры на стали, изображавшие виды Палестины и других восточных стран, — и все время ужасно конфузился. Мы все были убеждены (и едва ли мы ошибались), что он ничего не смыслит в истории и что г. Гоголь-Яновский, наш профессор (он так именовался в расписании наших лекций), не имеет ничего общего с писателем Гоголем, уже известным нам как автор «Вечеров на хуторе близ Диканьки». На выпускном экзамене из своего предмета он сидел, повязанный платком, якобы от зубной боли, — с совершенно убитой физиономией, — и не разевал рта. Спрашивал студентов за него профессор И.П. Шульгин. Как теперь, вижу его худую, длинноносую фигуру с двумя высоко торчавшими — в виде ушей — концами черного шелкового платка. Нет сомнения, что он сам хорошо понимал весь комизм и всю неловкость своего положения: он в том же году подал в отставку. Это не помешало ему однако воскликнуть: «Непризнанный взошел я на эту кафедру — и непризнанный схожу с нее!» Он был рожден для того, чтобы быть наставником своих современников; но только не с кафедры.» (Все высказывания студентов Гоголя выдержаны приблизительно в такой же манере. И тем не менее позиция И.С. Тургенева кажется многим исследователям неоправданно жесткой. Приведем один факт, проливающий хоть отчасти свет на особенности характера писателя. Однажды в кругу друзей он вдохновенно читал «Ревизора», читал так, как никто на сцене до него. Вдруг хлопнула дверь, вошел опоздавший, и этого минимального стресса для нервной системы писателя оказалось достаточно, чтобы он стушевался и окончание пьесы промямлил себе под нос. — Прим. ред.)

Именно в эти годы — годы первой славы — Гоголь приходит к мысли, что он послан на эту грешную землю не просто так, не как все; он послан сюда для того, чтобы исполнить божественную волю в качестве пророка и проповедника новых истин. Из университета он вскоре ушел. Самых искренних и глубоких сторонников писатель нашел среди славянофилов.

В фантастику Гоголь вошел, прежде всего, рассказами.

Некая утопия, развиваемая им во втором томе «Мертвых душ», навсегда останется для нас загадочной, недоступной, но рассказ «Нос» и особенно «Портрет» заслуживают самого пристального внимания. (Несколько слов по поводу «загадочности» и «недоступности». Таков был Гоголь: над грязной миргородской лужей он видел Иерусалим — «Город мира», как тогда ошибочно трактовали этимологию этого слова. Небесный «Мир-город» у него — и над семейством Товстогубов, и над Иваном Ивановичем с Иваном Никифоровичем. Что уж говорить о «Мертвых душах», которые он не мыслил иначе, как своей «Божественной комедией», и хотел этой поэмой «разрешить загадку своего существования». «Нельзя говорить человеку: «Делаешь не так», — писал Гоголь Н.Языкову, — не показавши в то же время, как должно делать». Вот только задача эта оказалась непосильной, невыполнимой. С.Т. Аксаков считал ее, задачу эту даже противоречащей природе искусства, о чем и писал сыну: «Второму тому я не верю. Доброжелательные люди — не предметы для искусства». — Прим. ред.)

В марте 25 числа (Гоголь любил точность) некий цирюльник Иван Яковлевич, живущий на Вознесенском проспекте, находит в середине разрезанного им хлеба человеческий нос. (По поводу «25 марта». Любил ли Гоголь точность — спорный вопрос, да и не в точности тут дело. Как говорится, если на стене ружье, значит, это кому-нибудь нужно. Самое время, наконец, вспомнить, что это за дата такая, о которой непременно захотел писатель упомянуть. Первая подсказка: 25-го числа был зачат некий Тристрам Шенди… Случилось это к тому же в день Благовещенья. Подсказка вторая: за два года до написания «Носа» в середине марта совпали даты двух великих праздников — Пасхи и Благовещенья, что послужило поводом к появлению мрачных эсхатологических настроений в обществе. А вот и вопрос: что за события, безусловно, важные, пародирует Гоголь в своей повести?.. — Прим. ред.) «Иван Яковлевич, как всякий порядочный русский мастеровой, был пьяница страшный», но даже такому страшному пьянице случившееся не понравилось. Еще меньше понравилось случившееся коллежскому асессору Ковалеву, который, проснувшись, вместо носа обнаружил у себя на лице сплошное ровное место. Конфуз, конечно. Ведь майор Ковалев строил весьма обширные и интересные планы. «Майор Ковалев был не прочь и жениться, но только в таком случае, когда за невестою случится двести тысяч капиталу». А теперь, при отсутствии носа… Еще более запутанной эта ситуация становится, когда майор случайно видит свой нос выходящим из одного дома. Вполне самостоятельно, кстати. «Он был в мундире, шитом золотом, с большим стоячим воротником; на нем были замшевые панталоны; при боку шпага. По шляпе с плюмажем можно было заключить, что он считался в ранге статского советника. По всему заметно было, что он ехал куда-нибудь с визитом. Он поглядел на обе стороны, закричал кучеру: «Подавай!» — сел и уехал». (Небезынтересной в этой связи может быть цитата из записок современника Гоголя: «Слыхал я много раз название городской головы. Желательно мне было увидеть, как ходит голова, воображаемая мною огромною, без рук, без ног. И вот слышу: голова идет. Бросился к окну и думал, что меня обманули. Какая это голова!.. Где она? Просто идет Петр анисимович». Здесь описаны детские воспоминания Г.С. Батенькова, однако подобная «прямолинейность» в восприятии образных выражений не перестала быть актуальной для него и в зрелые годы. Искусством «состряпать» сюжетец из каламбура, не говоря уже о пословице или анекдоте, писатели того времени ни в коем случае не пренебрегали. — Прим.ред.)

Необычайная история, случившаяся с майором Ковалевым, подана Гоголем чрезвычайно просто. Все в рассказе происходит, как в жизни. После нескольких дней всяческих мучений и сомнений появляется полицейский чиновник красивой наружности с бакенбардами не слишком светлыми и не слишком темными, с довольно полными щеками. Он и поясняет любезно майору Ковалеву, что нос найден, наконец, схвачен. Каким образом? «Да странным случаем, — объясняет полицейский чиновник, — его перехватили почти на дороге. Он уже садился в дилижанс и хотел уехать в Ригу. И пашпорт давно был написан на имя одного чиновника. И странно то, что я сам принял его сначала за господина. Но, к счастью, были со мной очки, и я тот же час увидел, что это был нос. Ведь я близорук, и если вы станете передо мною, то я вижу только, что у вас лицо, но ни носа, ни бороды, ничего не замечу. Моя теща, то есть мать жены моей, тоже ничего не видит». «Чепуха совершенная, — завершал Гоголь свою повесть, — делается на свете. Иногда вовсе нет никакого правдоподобия: вдруг тот самый нос, который разъезжал в чине статского советника и наделал столько шуму в городе, очутился как ни в чем не бывало вновь на своем месте, то есть именно между двух щек майора Ковалева. Это случилось уже апреля седьмого числа. Проснувшись и нечаянно взглянув в зеркало, видит он: нос! — хвать рукою — точно нос! «Эге!» — сказал Ковалев и в радости чуть не дернул по всей комнате босиком тропака. /…/ И майор Ковалев с тех пор прогуливался как ни в чем не бывало и на Невском проспекте, и в театрах, и везде. И нос тоже как ни в чем не бывало сидел на его лице, не показывая даже вида, чтобы отлучался по сторонам. И после того майора Ковалева видели вечно в хорошем юморе, улыбающегося, преследующего решительно всех хорошеньких дам и даже остановившегося один раз перед лавочкой в Гостином дворе и покупавшего какую-то орденскую ленточку, неизвестно для каких причин, потому что он сам не был кавалером никакого ордена».

Кафкианская простота. (Определение рискованное, потому что, во-первых, оксюморон — по отношению к Кафке, и, во-вторых, анахронизм, но уже в отношении Гоголя. Тем не менее оно, как теперь принято говорить, интуитивно понятно и прекрасно иллюстрирует мысль аврора статьи. Дополнить хотелось бы лишь одним примером. Конечно, парадоксальной кажется ситуация, когда нос разгуливает по улицам, да еще никому не хочет предъявить своего лица. Впрочем, не более, чем та, когда герой появляется на этот свет не совсем привычным способом, например, из уха: «…вены устья маточных артерий у роженицы расширились, и ребенок проскочил прямо в полую вену, а затем, взобравшись по диафрагме на высоту плеч /…/, повернул налево и вылез в левое ухо. /…/ Я подозреваю, что такие необычные роды представляются вам не вполне вероятными. Что ж, не верите — не надо, но только помните, что люди порядочные, люди здравомыслящие верят всему, что услышат или прочтут». — Прим. ред.)

При этом фантастика Гоголя вовсе не мистика, не видения, не чудесные сны, не сверхъестественные явления. Это, скорее, фантастика чепухи, бессмыслицы, произрастающих из человеческой глупости, из нелепостей, из алогизма человеческого поведения. Вранье Хлестакова и Ноздрева, фантазии Аммоса Федоровича и Дамы, приятной во всех отношениях, торговля мертвыми душами, исчезновение носа, замшелые страшные мертвецы, встающие над Карпатами, гроб, летающий по церкви.

«Портрет» — рассказ, поистине достойный любой мировой антологии.

Художник Чартков, несомненно талантливый, но бедный, покупает в картинной лавочке некий портрет. «Это был старик с лицом бронзового цвета, скулистым, чахлым; черты лица, казалось, были схвачены в минуту судорожного движенья и отзывались не северною силою. Пламенный полдень был запечатлен в них. Он был драпирован в широкий азиатский костюм. Как ни был поврежден и запылен портрет, но когда удалось ему счистить с лица пыль, он увидел следы работы высокого художника. Портрет, казалось, был не кончен; но сила кисти была разительна. Необыкновеннее всего были глаза: казалось, в них употребил всю силу кисти и все старательное тщание свое художник. Они просто глядели, глядели даже из самого портрета, как будто разрушая его гармонию своею странною живостью. Когда поднес он портрет к дверям, еще сильнее глядели глаза. Впечатление почти то же произвели они и в народе. Женщина, остановившаяся позади его, вскрикнула: «Глядит, глядит», — и попятилась назад».

С первой встречи этот странный взгляд не отпускает художника. Он мучительно преследует его. Даже ночью. «Он опять подошел к портрету, с тем чтобы рассмотреть эти чудные глаза, и с ужасом заметил, что они точно глядят на него. Это уже не была копия с натуры, это была та странная живопись, которою бы озарилось лицо мертвеца, вставшего из могилы. Свет ли месяца, несущий с собою бред мечты и облекающий все в иные образы, противоположные положительному дню, или что другое было причиною тому, только ему сделалось вдруг, неизвестно отчего, страшно сидеть одному в комнате. Он тихо отошел от портрета, отворотился в другую сторону и старался не глядеть на него, а между тем глаз невольно, сам собою, косясь, окидывал его. Наконец ему сделалось даже страшно ходить по комнате; ему казалось, как будто сей же час кто-то другой станет ходить позади его, и всякий раз робко оглядывался он назад. Он не был никогда труслив; но воображенье и нервы его были чутки, и в этот вечер он сам не мог истолковать себе своей невольной боязни. Он сел в уголок, но и здесь казалось ему, что кто-то вот-вот взглянет через плечо к нему в лицо. Самое храпенье Никиты, раздававшееся из передней, не прогоняло его боязни. Он наконец робко, не подымая глаз, поднялся с своего места, отправился к себе за ширму и лег в постель. Сквозь щелки в ширмах он видел освещенную месяцем свою комнату и видел прямо висевший на стене портрет. Глаза еще страшнее, еще значительнее вперились в него и, казалось, не хотели ни на что другое глядеть, как только на него…»

Физическую загадку странного взгляда объяснил в свое время Яков Перельман в своей «Занимательной физике». Для самого Гоголя, впрочем, важнее всего было дать понять читателям, что изображенный на портрете человек явно несет в себе какую-то совсем особенную силу. К тому же найденные в рамке портрета золотые червонцы совершенно меняют жизнь бедного художника Чарткова. Конечно, поначалу он искренне мечтает о красках, о новых рамах, о неистовой работе, но тут же возникает мысль и о модном фраке, и об удобной квартире, и о дорогих ресторанах. Просто невероятно умение Гоголя дать глубочайший портрет даже второстепенных персонажей. О некоей светской девушке, привезенной матерью к Чарткову, чтобы тот написал ее портрет, сказано всего ничего, а запоминается она навсегда. «И в одно мгновение придвинул он станок с готовым холстом, взял в руки палитру, вперил глаз в бледное личико дочери. Если бы он был знаток человеческой природы, он прочел бы на нем в одну минуту начало ребяческой страсти к балам, начало тоски и жалоб на длинноту времени до обеда и после обеда, желанья побегать в новом платье на гуляньях, тяжелые следы безучастного прилежания к разным искусствам, внушаемого матерью для возвышения души и чувств. Но художник видел в этом нежном личике одну только заманчивую для кисти почти фарфоровую прозрачность тела, увлекательную легкую томность, тонкую светлую шейку и аристократическую легкость стана…»

И художник Чартков катится по наклонной.

Он пишет теперь только то, чего от него хотят, он уже не умеет писать по-своему.

И когда приходит понимание, что он действительно погубил свой художнический талант, эта мысль приводит его в настоящее бешенство. На зарабатываемые им большие деньги он начинает скупать все выдающееся и прекрасное, но вовсе не затем, чтобы любоваться купленными произведениями. После безумия и смерти художника «ничего тоже не могли найти от огромных его богатств; но, увидевши изрезанные куски тех высоких произведений искусства, которых цена превышала миллионы, поняли ужасное их употребление». Таким образом и приходит ответ на вопрос, так ясно прозвучавший в рассказе: «Можешь ли ты нарисовать такой портрет, чтобы был совершенно как живой?» —Да, если силу даст Дьявол.

После представления комедии «Ревизор», состоявшегося 19 апреля 1836-го года, Гоголь надолго уезжает из России. Он влюбляется в Рим. Он находит поистине свою землю. С 1836-го года по 1849-й он живет в основном за пределами России. Вечный город полностью отвечал представлениям Гоголя об истинной вольной жизни, он, видимо, отвечал даже патетике и склонности писателя к величию и пышности. Там, в Риме, Гоголь получил печальную весть о смерти Пушкина. Весть эта еще сильнее укрепила его в болезненной мысли, что именно он является отныне главой всей русской литературы, а значит, имеет полное право духовно наставлять и поучать соотечественников. («Главою литературы» и «главою поэтов» назвал Гоголя В.Г. Белинский. Оба они были, и это совершенно естественно, детьми александровской эпохи. А тогда как известно, люди рождались не иначе как для того, чтобы оставить свое имя, покрытое неумирающей славой, в анналах истории. «Библейские» генеалогии вроде «Ломоносов роди Державина, Державин роди Пушкина, Пушкин роди Лермонтова» тоже были вполне в духе времени. Таким образом, не одного Гоголя посещали подобные мысли — болезнь века, так сказать. — Прим. ред.) «Шинель» и первый том «Мертвых душ» к тому времени уже написаны. Уже написаны превосходные пьесы. Гоголь весь в размышлениях. Он болеет, но много времени проводит в разъездах, дорога странным образом придает ему сил. Он не знает женщин, он все глубже и глубже уходит в религиозно-мистические переживания и, наконец, в 1947 году выпускает «Выбранные места из переписки с друзьями».

Книга вызвала шок среди друзей писателя.

Хорошо объяснил несоответствие целей и средств выражения этого для всех неожиданного выступления известный исследователь русской литературы Д.С. Мирский. «Гоголь, — писал он, — наделенный сверхчеловеческой силой творческого воображения (в мировой литературе у него в этом есть равные, но нет высших), обладал совершенно несоответствующим его гению пониманием вещей. Идеи свои он вынес из провинциального отчего дома, получил их от своей простенькой, инфантильной матери; впитанный им в первые годы литературной деятельности столь же примитивный романтический культ красоты и искусства только слегка видоизменил их. Но его безграничное честолюбие, усилившееся от почестей, воздаваемых ему его московскими друзьями, побуждало его стать чем-то большим — не просто комическим писателем, а пророком, учителем. И он довел себя до того, что уверовал в свою божественную миссию — воскресить морально погрязшую в грехах Россию».

В 1848 году религиозные настроения привели Гоголя в Палестину.

«Но он не создан был для религиозной жизни, и, как бы отчаянно себя к ней не принуждал, — пишет Мирский, — она ему не давалась. Началось следующей действо его трагедии. Вместо того, чтобы провозглашать благую весть, которой не обладал, он попытался совершить то, на что не был способен. Его начальное религиозное образование рисовало ему христианство в его простейших формах: как страх смерти и ада, но у него не было внутреннего устремления к Христу. Безнадежность усилилась, когда он предпринял паломничество на Святую Землю. Душа его не согрелась от того, что он оказался на земле, по которой ходил Христос, и это окончательно убедило его, что он погиб безвозвратно». С.Т. Аксаков в том же 1848 году написал Гоголю следующее: «Полная откровенность необходима… Я должен сказать вам все, что у меня на душе… Во всем, что вы писали в письмах, и в книге вашей особенно, вижу я прежде всего один главный недостаток: это ложь. Ложь не в смысле обмана и не в смысле ошибки, нет, а в смысле неискренности прежде всего. Это внутренняя неправда человека с самим собою. Ваши важные и еще более важничающие письма с их глубокомыслием, часто наружным, часто ложным, ваши благотворительные поручения с их неискреннею тайною, ваше возмутительное предисловие к второму изданию «Мертвых душ», наконец, ваша книга, повершившая все, — далеко оттолкнули меня от вас. Я нападал на вас и дома, и в обществе почти так же горячо, как прежде стоял за вас. Не знаю, дошли ли до вас слухи об этом; я думаю, что дошли. Ваши дополнительные письма еще более усилили негодование. Знакомство ж с Смирновой, воспитанницей вашей, еще более объяснило и вас, и ваш взгляд, и состояние души вашей, и учение ваше, учение ложное, лживое, совершенно противоположное искренности и простоте… Потом: самые мысли ваши ложны; вы дошли до невероятных положений: таково письмо о семи кучках, непостижимое, возмутительное; о, сколько хитрости и искусственности в нем. Таково письмо ваше к Жуковскому, письмо, так сильно противоречащее, по-моему, вере православной, да и мало ли еще других мест ложных уж и по мысли своей в письмах ваших. В подробности вдаваться я не стану; я укажу еще на великий проступок ваш: на презрение к народу, к русскому простому народу, к крестьянину. Это выражается в вашем предисловии ко второму изданию «Мертвых душ», это выражается в письмах ваших. В вашей книге, особенно в наставлении помещика, где грубо и необразованно является незнаемый и, к сожалению, не подозреваемый вами даже народ, и где помещик поставлен выше как помещик и в нравственном отношении. Странная нравственная аристократия; странное основание духовного достоинства; недостает, чтобы вы сказали, что тот, у кого больше душ, выше и в нравственном отношении. Вот великая вина: поклонение перед публикой и презрение к народу. Знаете ли вы знаменитое восклицание полицмейстера: публика вперед, народ назад! Это может стать эпиграфом к истории Петра; это слышно и в вашей книге. Но знаете ли вы, которые говорите о простоте и смирении, что простота и смирение есть только у русского крестьянина. Вот почему так высок он, выше всех нас, выше писателей, вкривь и вкось о нем толкующих и не знающих его. Как же могло это случиться, что вы, Николай Васильевич, человек русский, так не понимаете, не предполагаете русского народа, что вы, столько искренний в своих произведениях, стали так глубоко неискренни…» (По поводу «поклонения перед публикой и презрения к народу». Многие современники Гоголя, и в частности тот же Г.С.Батеньков, полагали, что в первом томе «Мертвых душ» недостаточно изобличены мерзость и убогость русской жизни. Перед писателем, таким образом, ставилась задача, дойти до сути явлений, понять исторические корни происходящего, «возвести пошлость уже во вторую степень». Казалось, в «Выбранных местах» Гоголь с этой задачей попытался справиться, но… Все его призывы к раскаянию и публичному очищению от своих пороков были приняты исключительно как юродство. «Выбранными местами» были возмущены. Положительные отзывы Вяземского, Шевырева, Булгарина, можно сказать, только усугубляли ситуацию. Остается гадать о причинах, почему так произошло. Не такой уж редкостью было увлечение официальной народностью в 40-е годы. Погодин, например, немало говорит о пользе чиновничьей службы, служение же полагает целью человеческой жизни. Жуковский пишет статью, где подробно разъясняет, как в обстановке торжественной и благочестивой следует казнить преступников. Стало быть, дело не столько в идеях, которые Гоголь надеялся донести до читателя, сколько в том, как эти идеи были изложены. Когда малоросийский «пересмешник», каковым писателя многие и считали, всерьез берется поучать государя — это ли не смешно. Собственно, именно эту, художественную, «ложь» и «неискренность», тонко почувствовал С.Т. Аксаков. Торжественно-наставительные интонации, равно как и «сакральный» язык к конку 40-х годов были уже в прошлом. Со своей церковной стилистикой, полагал Чижевский, Гоголь немножечко опоздал. Он отстал и от славянофилов, и от западников, поэтому и отношение к нему не могло быть иным, чем в открытую враждебным или снисходительно ироничным. — Прим. ред.)

Вернувшись в Россию, Гоголь много ездит по стране. Он физически не может подолгу находиться в одном месте. Отец Матфей Константиновский, ставший его духовником, еще больше нагнетает мистические переживания писателя. Болезнь Гоголя углубляется, он отказывается от пищи, считает, что дьявол сыграл с ним злую шутку, заставив написать вторую часть «Мертвых душ». В результате он сжигает свое произведение.

Совершенно замечательный портрет Гоголя оставил И.С. Тургенев, видевшийся с писателем в октябре 1951 года. «Мы вошли /.../ и я увидел Гоголя, стоявшего перед конторкой с пером в руке. Он был одет в темное пальто, зеленый бархатный жилет и коричневые панталоны… Его белокурые волосы, которые от висков падали прямо, как обыкновенно у казаков, сохранили еще цвет молодости, но уже заметно поредели; от его покатого, гладкого, белого лба по-прежнему так и веяло умом. В небольших карих глазах искрилась по временам веселость — именно веселость, а не насмешливость; но вообще, взгляд их казался усталым. Длинный, заостренный нос придавал физиономии Гоголя нечто хитрое, лисье; невыгодное впечатление производили также его одутловатые, мягкие губы под остриженными усами; в их неопределенных очертаниях выражались — так, по крайней мере, мне показалось — темные стороны его характера: когда он говорил, они неприятно раскрывались и выказывали ряд нехороших зубов; маленький подбородок уходил в широкий бархатный черный галстук. В осанке Гоголя, в его телодвижениях было что-то не профессорское, а учительское, — что-то, напоминавшее преподавателей в провинциальных институтах и в гимназиях. «Какое ты умное, и страшное, и больное существо!» — невольно думалось, глядя на него. Помнится, мы с Михаилом Семеновичем (Щепкиным. — Г.П.) и ехали к нему как к необыкновенному, гениальному человеку, у которого что-то тронулось в голове… Вся Москва была о нем такого мнения. Михаил Семенович предупредил меня, что с ним не следует говорить о продолжении «Мертвых душ», об этой второй части, над которою он так упорно трудился и которую он, как известно, сжег перед смертью; что он этого разговора не любит. О «Переписке с друзьями» я сам не упомянул бы, так как ничего не мог сказать о ней хорошего. Впрочем, я и не готовился ни к какой беседе, — а просто жаждал видеться с человеком, творения которого я чуть не знал наизусть. Нынешним молодым людям даже трудно растолковать обаяние, окружавшее тогда его имя; теперь же и нет никого, на ком могло бы сосредоточиться общее внимание».

Приближается безумие. Здоровье слабеет.

«Завещаю, — писал Гоголь, чувствуя близкую кончину, — по смерти моей не спешить ни хвалой, ни осуждением моих произведений в публичных листах и журналах; все будет так же пристрастно, как и при жизни. В сочинениях моих гораздо больше того, что нужно осудить, нежели того, что заслуживает хвалу. Все нападения на них были в основании более или менее справедливыми. Передо мной никто не виноват; неблагороден и несправедлив будет тот, кто попрекнет мною кого-либо в каком бы то ни было отношении».

В состоянии черной меланхолии он умер 21 февраля 1852 года