10 МИФОВ О СОВЕТСКОЙ ФАНТАСТИКЕ

Продолжение, начало см. в «РФ» №№ 11 (39), 12 (40), 1 (41).

Миф 4: В советской фантастике сталинского периода преобладала фантастика «ближнего прицела»

1

Это самый популярный миф о советской фантастике из всех, которые мне известны. Собственно, и появился этот миф задолго до нашего развеселого времени — еще в советскую эпоху. Кому-то, похоже, было очень выгодно, чтобы у последующих поколений любителей фантастики сложилось устойчивое представление: в течение двадцати лет, с 1933 по 1953 годы, в советской НФ преобладала так называемая фантастика «ближнего прицела».

Впрочем, не будем впадать в грех конспирологии, домысливая недоказуемое и доказывая немыслимое, а почитаем, что писали по этому поводу самые известные сторонники мифа.

Вот, например, Анатолий Бритиков в книге «Русский советский научно-фантастический роман» пишет об этом так:

« В 30-е годы <...> продолжалось дробление науки. Росло число изобретений и открытий, основанных на старых принципах, увеличивались масштабы внедрения науки в народное хозяйство. Наука и техника разрастались вширь. Всем этим эпоха первых пятилеток созвучна была опоэтизированному Жюлем Верном веку пара и электричества с его практицизмом и здравым смыслом.

Вот почему познавательная фантастика жюль-верновского типа послужила тогда для советского научно-фантастического романа главным ориентиром. <...>

Беда в том, что науку отождествляли со здравым смыслом. Следуя научному консерватизму <...>, литературная критика пыталась измерить любую фантастическую догадку укоренившимся бытовым представлением о научности. Если никто еще не приживлял голову одного человека к телу другого, то никакой науки в этом нет и быть не может. Если пороховые ракеты не могут развить скоростей, даже близких к первой космической, то космический полет вообще — бред. Таким способом хоронили чуть ли не всю фантастику. Оставалось фантазировать о том, что не выходило за пределы «здравого смысла». <...>

Почти все фантасты во второй половине 30-х годов отходят от интеллектуальной фантастики. Сюжет почти каждой из упоминавшихся книг построен как «экскурсия с препятствиями» — это превращается в жанровый шаблон. Главные коллизии, если это не стихийные катастрофы, создаются при помощи шпионов и международных авантюристов. Разоблачают их странствующие майоры госбезопасности и мальчишки, заблудившиеся в Арктике, как на улице Горького. И даже когда кончается погоня за шпионами, отсутствие «приключений мысли» все равно заставляет прибегать к назойливо стереотипным ходам. В одном романе роковой мальчик упорно лезет под Землю, в двух — под воду, а в третьем — прокрадывается в стартующую на Венеру ракету...»

Всеволод Ревич в своих статьях и в книге «Перекресток утопий» проводит черту, отделяя качественную фантастику более позднего времени от низкопробной фантастики «ближнего прицела»:

«...Политической вехой, обозначившей крутые перемены был ХХ съезд КПСС в 1956 году, на котором Н.С.Хрущев произнес памятную антикультовую речь.

Разумеется, фантастика существовала у нас и до второй половины 50-х годов. Она даже пользовалась популярностью, хотя бы потому, что выбирать было не из чего. В значительной части фантастика разделяла участь всей советской литературы: то есть находилась под жесточайшим идеологическим прессом. На таком фоне появление «Туманности Андромеды» произвело эффект взрыва, воспринятый некоторыми как террористический. Правда, во многом породив новую фантастику, сам Ефремов примкнуть к ней не смог или не захотел, и ефремовское знамя над ней вскоре сменилось штандартом Стругацких. <...>

Фантастика 60-х была попыткой убежать от мертвечины, ото лжи, которой пробавлялась советская литература, фантастика в том числе, в течение десятилетий. <...>

Приверженцы фантастики «ближнего прицела» <...> встретили молодое пополнение в штыки. За годы бесконкурентного кайфа они утвердились в мысли, что они-то и есть советская фантастика. <...>

Час их торжества наступил в конце 40-х — начале 50-х годов, в период гонений на всякую литературу — от Грина до Ахматовой. Для того чтобы окончательно зажать рот социальной фантастике была изобретена так называемая «теория ближнего прицела», прямая наследница критики 20-х — 30-х годов, отвергавшей и космические полеты, и овладение сокровенными тайнами природы, и загляд в будущее. Трубадуры этого учения добровольно надели на себя шоры и заставляли всех проделать то же самое...»

Кир Булычев в книге «Падчерица эпохи» дает свою, хотя и очень похожую, интерпретацию:

«Природа не терпит пустоты. И раз уж таковая образовалась в искалеченной фантастике, ее надо было заполнять.

И тогда пришли новые авторы.

Большей частью это были молодые инженеры и техники, интересующиеся движением науки, часто неискушенные в литературном труде и не вполне талантливые, а то и вовсе бездарные. Некоторые из них сгинули, выполнив свою роль. Другие стали известны и продолжали трудиться на ниве фантастической литературы еще много лет, пережив катаклизмы общественной жизни и проделав любопытную эволюцию к послевоенной «фантастике ближнего прицела» и далее — в наши дни.

Какова была отличительная черта «новой волны» фантастики?

Прежде всего — ее чудовищно низкий художественный уровень. <...>

Изменился и сам читатель. Во второй половине 30-х годов читательский уровень серьезно уступал уровню читательской квалификации десятилетней давности. <...> Для этой новой аудитории, которая и составляла большинство читателей молодежных и популярных журналов, совершенно неважно было, как пишет писатель. Он должен был писать понятно и предлагать пищу, уже усвоенную из газет, как бы иллюстрируя картинками тот образ мира, что был впитан читателем. Даже если авторы и желали поведать о прогрессе в науке, редактура немедленно давала им понять, что важнее сейчас отразить более актуальную проблему — борьбу с внутренними и внешними врагами...»

Из вышеприведенных цитат хорошо видно: в литературоведческих кругах сложилось устойчивое мнение: после того, как Сталин в начале 1930-х годов приструнил фантастику и вплоть до появления «Туманности Андромеды» (которую Ревич, кстати, называет «дерзким вызовом ближним прицелам»), фантасты в подавляющем большинстве писали «приземленную» фантастику, в которой не было места космическим полетам, рассказам о далеком будущем, а главное — обсуждению социальных проблем.

2

Легко рассуждать сегодня о том, как правильно надо было писать фантастику. Мы уже имеем достаточное количество образчиков качественной НФ, которую даже критики толстых литературных журналов, скрипя зубами, согласились признать Большой Литературой. Мы уже знаем, что НФ вовсе не обязана популяризировать достижения науки и техники, больше того — избыточная популяризация ей даже вредит. Мы уже знаем, что НФ, используя фантастические допущения и декорации, позволяет глубже или острее раскрыть многие проблемы, стоящие перед человеком и человечеством. Мы уже знаем, что именно раскрытие этих проблем — главная задача НФ. Но кто мог знать об этом в начале 1930-х? Ведь даже в США не пришел еще Джон В. Кэмпбелл, сделавший из низкопробного чтива для подростков настоящую фантастическую литературу.

Историческая наука требует, чтобы исследователи истории всегда учитывали контекст эпохи, которую берутся изучать. То, что очевидно сегодня, могло быть совсем неочевидно вчера. Почему-то современные исследователи фантастики полагают, что могут пренебрегать историческим контекстом и вкладывать собственные рассуждения и оценки в головы людей, которые давно умерли и не могут ответить сами за себя. Мы не будем пользоваться этим демагогическим приемом, а всесторонне обсудим контекст.

Итак, в 1934 году, на Первом съезде советских писателей, организационно-методологически от фантастики отсекли утопию, сказку и приключенческую литературу, оставив лишь функцию популяризации.

Некоторое время редакторы журналов и руководители издательств пребывали в растерянности, не понимая, как теперь должна выглядеть советская фантастика. Прозаики тоже пребывали в растерянности, не зная пока, как эту новую фантастику писать. На некоторое время преобладающим стал один-единственный сюжет, о чем сообщал еще Александр Беляев в 1938 году:

«Существовала тенденция излишнего «утилитаризма». Научная фантастика низводилась на степень «занимательной науки», превращалась в весьма незанимательные научные трактаты в форме диалогов. Рассказы писались по такому примерно трафарету. В выходной день тредневки ленинградский рабочий летит в стратоплане на Памир посмотреть гелиостанции. Час-полтора — и он на месте. Осматривает гелиостанции и задает вопросы. Инженер отвечает. Когда вопросоответная лекция окончена, рабочий благодарит инженера и улетает обратно в Ленинград.

К сожалению, были и редакторы, которые, понимая слишком узко задачи научной фантастики, «засушивали» научно-фантастические произведения. Если автор давал живую сцену, описывая конфликты, происходящие между людьми, — на полях рукописи появлялась редакционная заметка: «К чему это? Лучше бы описать атомный двигатель»...»

Жалобы Беляева на некомпетентность редакторов понятны и вызывают сочувствие. Однако нельзя забывать, что современная фантастика — это продукт мегаполисов. Для ее понимания читатель должен иметь кое-какое образование и прочитать хотя бы пару-тройку классических фантастических романов: Жюля Верна, Герберта Уэллса и так далее. Этот читатель должен понимать, что такое «фантастический метод» и зачем он нужен — иначе все потуги фантаста донести свою мыль пропадут втуне. Откуда же было взяться такому читателю в аграрной России? Если в 1920-е годы тиражи фантастики при всем изобилии новых названий были весьма незначительны и соответствовали реальному спросу на нее, то в 1930-е, после централизации издательского дела, НФ должна была выйти на весьма значительный уровень тиражей и обрести гораздо более широкий круг читателей.

«Изменился и сам читатель» — пишет Булычев, но почему-то связывает этот процесс с истреблением старорежимной интеллигенции. Однако на самом деле началось первое великое переселение российских крестьян в города, обусловленное стремительной индустриализацией и предельно жестокой коллективизацией. Читатель действительно изменился, и теперь это был крестьянин, обживающийся в городе. Он желал читать фантастику, но такую, которая не требовала бы от него предварительной подготовки: простую, познавательную, с прямолинейным сюжетом и многочисленными «объяснялками». Такую фантастику редактор журнала или руководитель государственного издательства готов был читателю дать. И давал. Но далеко не всякий фантаст умел такую фантастику писать.

3

Выбор тематики диктовался еще и аспектами идеологической борьбы, которая приобрела нешуточный размах именно в обсуждаемый период.

Обсуждая тридцатые, литературоведы порой забывают, что сталинский СССР не висел в безвоздушном пространстве. В Германии к власти пришли гитлеровцы, и война с ними стала вопросом времени. Невероятные успехи нацистов в деле построения социального государства должны были не только обеспокоить, но даже напугать руководителей СССР. Если бы темпы роста экономики в Германии сохранились, то нацизм в глазах европейского пролетариата мог стать куда популярнее коммунизма. Тем более, что Гитлер на словах отстаивал интересы пролетариата. Но не только европейский пролетариат сочувствовал делу Гитлера — разброд и шатания начались и в среде советской интеллигенции. Это подтверждается хотя бы тем, что на вышеупомянутом Первом съезде произошел пренеприятный инцидент — неустановленная группа лиц распространяла анонимную листовку, в которой можно найти и такие слова:

«...Вы устраиваете у себя дома различные комитеты по спасению жертв фашизма, — обращались авторы листовки к писателям, — вы собираете антивоенные конгрессы, вы устраиваете библиотеки сожженных Гитлером книг, — все это хорошо. Но почему мы не видим вашу деятельность по спасению жертв от нашего советского фашизма, проводимого Сталиным; этих жертв, действительно безвинных, возмущающих и оскорбляющих чувства современного человечества, больше, гораздо больше, чем все жертвы всего земного шара вместе взятые со времени окончания мировой войны...

Почему вы не устраиваете библиотек по спасению русской литературы, поверьте, что она много ценнее всей литературы по марксизму, сожженной Гитлером. <...>

Вы в страхе от германского фашизма — для нас Гитлер не страшен, он не отменил тайное голосование. Гитлер уважает плебисцит... Для Сталина — это буржуазные предрассудки...»

Авторов листовки, несмотря на все усилия НКВД, выявить не удалось. Однако советскому руководству было о чем задуматься. Война на идеологическом фронте обещала быть затяжной и бескомпромиссной, и нет ничего удивительного в том, что она вскоре началась. Одним из инструментов этой борьбы должна была стать и стала художественная литература, в том числе — фантастика.

Шпиономания приобрела гипертрофированные размеры. И не только потому, что таким образом власть «зачищала» идеологическое поле перед грядущей мировой войной, но и потому, что выступить с публичным кличем: «Найди шпиона и убей его!» обязаны были все активно пишущие люди — для подтверждения своей лояльности к выбранному партией курсу. Антифашизм приветствовался во всех видах, но антифашизм — это как раз тема для «ближнего прицела». Согласитесь, как-то странно описывать коммунистическую утопию далекого будущего, в котором еще встречаются фашисты.

С другой стороны, Сталин и его приближенные отлично понимали, что Советский Союз еще недостаточно силен для того, чтобы вступить в мировую войну и победить в ней. Пытаясь оттянуть неизбежное, руководство предприняло неоднозначные шаги во внешней политике: например, заключило пресловутый пакт Молотова-Риббентропа. А что еще оставалось делать после Мюнхенского сговора, когда Советскому Союзу не позволили защитить Чехословакию от вторжения и возникла реальная опасность разрушения всей системы международных отношений? Так или иначе, но агрессивную критику Гитлера и Третьего рейха пришлось на время приглушить. Однако и проявление малейших симпатий каралось очень жестко — за этим следило неусыпное око цензуры.

4

Таким образом, советские фантасты оказывались перед серьезной дилеммой. Они, конечно же, могли игнорировать заметные изменения в составе читательской аудитории и отказаться от участия в идеологической борьбе. Выбрав первую возможность, писатель не мог рассчитывать на поддержку со стороны государственного книгоиздания. Выбрав вторую, писатель автоматически подпадал под подозрение в нелояльности. Нечто подобное случилось с великим советским писателем Андреем Платоновичем Платоновым (Климентовым).

Платонов всегда был писателем «ближнего прицела» — никогда он не стремился описывать межпланетные перелеты (единственным исключением стала небольшая повесть «Лунная бомба», опубликованная в 1926 году), процесс овладения тайнами природы, утопическое будущее или какие-то глобальные социальные изменения. Больше того, его происхождение в точности подпадает под уничижительное определение, которое дает Булычев фантастам тридцатых. Платонов был тем самым «молодым техником, интересующимся движением науки, неискушенным в литературном труде». Но из него вырос, как мы теперь знаем, великолепный стилист, автор глубокой и эмоциональной прозы.

Впрочем, Планов писал не просто литературу «ближнего прицела» — он писал экспериментальную прозу, которая была осуждена на Первом съезде советских писателей и в которой ко всему прочему проскакивала злая сатира на утопические ожидания коммунистов. В романах «Чевенгур» (1926-1929) и «Котлован» (1930) присутствует и эксперимент, и злая сатира. На что же рассчитывал Платонов, создавая именно такие фантастические произведения?

Рассказывают, будто бы решение по Платонову принимал сам Иосиф Сталин. И начертал властной рукой на платоновской повести «Впрок»: «Сволочь!». И устроил разнос Фаддееву за то, что тот допустил публикацию этой повести в журнале «Красная новь». После этого всякая возможность публикации новых произведений Платонова в СССР исчезла. Вождь, очевидно, разглядел в талантливом прозаике врага, который, используя распространенные идеологические клише, дерзко критикует режим. Рассказывают также, что Платонов целенаправленно захотел стать врагом Сталина, адресуя «Впрок» вождю как обвинение за преступления массовой коллективизации.

И что же сделали с врагом? Ничего. Формально против Платонова у органов ничего не было — из партии он давно вышел, от политической борьбы дистанцировался. Даже когда в 1938 году за «подготовку террористического акта» был арестован несовершеннолетний сын Платонова, самого писателя не тронули. А во время войны ограничения на публикацию новых произведений Платонова было вообще снято, и писатель снова начал активно печататься — помимо публикаций в периодической печати вышло четыре (!) книги. В 1940 году вернулся из ссылки сын Платон — однако скончался на руках у отца от туберкулеза, подхваченного в лагере. После войны писатель снова попытался переступить запреты и снова попадал в опалу. Платонов умер в 1951 году — от туберкулеза, которым заразился от сына. Система все-таки достала его...

Судьба Платонова трагична, однако это судьба человека, бросившего открытый вызов властям. Истина в том, что во все времена и даже в самых демократических странах путь талантливых людей, вступивших в конфронтацию с властями, сопряжен с трудностями и опасностями. И это тоже — контекст эпохи.

5

Творчество такого писателя как Платонов опровергает тезис, будто бы в фантастике «ближнего прицела» никогда не было потенциала для врастания в Большую Литературу. Был и еще какой!

Однако самое интересное здесь, что процесс по возвращению художественности в НФ начался практически сразу после того, как двери для нее, казалось, захлопнулись навсегда. Обратите внимание на фрагмент из статьи Беляева, которую я цитировал выше. Он везде пишет в прошедшем времени: «существовала», «превращалась», «засушивали» и так далее. Почему? Потому что к 1938 году тенденция к «засушиванию» фантастики практически сошла на нет. Но не потому, что Беляев победил в дискуссии, а потому, что читатель вновь изменился. Бывшие крестьяне обжились в мегаполисах, ознакомились с познавательными НФ-очерками, осознали суть «фантастического метода» и захотели того же самого, но больше, остроумнее, увлекательнее. Да и сама эта, новая, фантастика была уже куда ближе к жизни, чем утопические романы и «космические оперы» 1920-х, а потому волей-неволей авторам приходилась вводить в тексты бытописательские моменты и колоритных персонажей — своих современников.

Что касается утверждения о «приземленности» фантастики тридцатых годов, то и он не соответствует действительности.

Булычев в «Падчерице» с удивлением замечает украинского фантаста Владимира Владко (Еремченко) и его роман «Аргонавты вселенной» (1935) о полете советских космонавтов на Венеру (сюрприз!) и, удивившись, глубокомысленно сообщает о «малой революции» в довоенной НФ.

«Пускай роман Владко наивен и написан слабо, — добавляет Булычев, — я глубоко убежден, что наши фантасты должны почтительно снять головные уборы перед памятью этого писателя. Его герои обогнали всех прочих, по крайней мере, на десятилетие...»

Так вот, коллеги, не надо снимать головные уборы. При всем уважении, но у нас нет для этого повода. Кроме романа Владко, межпланетным полетам были посвящены два романа Александра Беляева «Прыжок в ничто» (1933), «Звезда КЭЦ» (1936) и повесть «Небесный гость» (1937). Кстати, в последнем произведении описан не межпланетный даже, а межзвездный полет!

А куда денешь повесть Бориса Анибала «Моряки вселенной», которую с продолжением в первых пяти номерах 1940 года печатал массовый молодежный журнал «Знание — сила»? А ведь в этой повести не только подробно описан полет советских ученых на Марс, но и рассказана история контакта высокоразвитых марсиан с рабовладельческой цивилизацией атлантов — то есть впервые впрямую раскрыта тема, во многом предопределившая образы фантастики 1960-х годов. «Моряки вселенной» — это хотя и робкая, но вполне удачная попытка написать НФ, которую позже назовут фантастикой «новой волны». По логике Булычева, такой повести вообще не должно было быть — а она БЫЛА!

А если вспомнить о рассказах и покопаться в старых подшивках, то обнаружится, что тема космических полетов никогда и не уходила из советской фантастики. Она переживала спады и подъемы, но запрета на нее, гласного или негласного, не существовало. Даже в июньском номере журнала «Самолет» за 1941 год, вышедшем за несколько дней до начала войны, можно отыскать рассказ некоего А.Тарасова «Над лунными кратерами».

Получается, никакой «малой революции» не было и в помине. Временное отступление фантастов к «жюль-верновщине», связанное с глобальным реформированием всей литературно-издательской жизни в стране, и борьба с этим отступлением позволили за каких-то четыре года возродить жанр на иных принципах, выйдя за круг идей и тем, которые диктовались утопистами и уже успели набить оскомину. А главное — в фантастику вернулся персонаж, который был современником авторов, а не их отдаленным потомком. Кто осмелится сказать, что это — плохо?!

6

И еще одно.

Литературоведы, яростно критикующие фантастику «ближнего прицела», как правило, очень любят хвалить фантастику братьев Стругацких. При этом они сами себе копают логическую яму. Ведь братья Стругацкие — лучшие поздние братья Стругацкие — всячески ратовали за то, чтобы вернуться с небес на Землю, отринуть чистое фантазирование, обратиться к текущим и острым проблемам современности. С начала 1970-х, братья Стругацкие, их ученики и последователи фактически проповедовали принципы той самой, ненавидимой, фантастики «ближнего прицела». А вот их оппоненты из «Молодой гвардии», напротив, писали произведения о далеком будущем, о проникновении в тайны природы, о полетах в космос и контактах с инопланетными цивилизациями.

В логике критиков имеется очевидный изъян. Но об этом мы поговорим в одном из следующих очерков...

(Продолжение следует...)

Источники:

Анибал Б. Моряки Вселенной (научно-фантастическая повесть) // В журн. «Знание — сила». — 1940. — № 1–5.

Беляев А. Звезда КЭЦ (научно-фантастический роман) // В журн. «Вокруг света». — 1936. — № 2—11.

Беляев А. Небесный гость (фантастический роман) // В газ. «Ленинские искры». — 1937. — 17—27 дек. — 1938. — 4—29 янв., 9—27 февр., 3—27 марта, 3—21 апр., 5—27 мая, 3—21 июня, 3 июля.

Беляев А. Прыжок в ничто (научно-фантастический роман). — М.—Л.: Мол. гвардия, 1933.

Беляев А. Создадим советскую НФ // В журн. «Детская литература». — 1938. — № 15-16.

Булычев К. Падчерица эпохи: Избранные работы о фантастике. — М.: ООО «Международный центр фантастики», 2004.

Битов А. Пятьдесят лет без Платонова // В журн. «Звезда». — 2001. — № 1.

Блюм А. Запрещенные книги русских писателей и литературоведов. 1917-1991. Индекс советской цензуры с комментариями. — СПб., 2003.

Бритиков А. Отечественная научно-фантастическая литература: некоторые проблемы истории и теории жанра. — СПб: Творческий центр «Борей-Арт», 2000.

Бритиков А. Русский советский научно-фантастический роман. — Л.: Наука, 1970.

Владко В. Аргонавты Вселенной (роман). — Ростов н/Д: Ростиздат, 1939.

Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б) — ВКП(б), ВЧК — ОГПУ — НКВД о культурной политике. 1917-1953. — М.: Международный фонд «Демократия», 1999.

Ревич В. Перекресток утопий. Судьбы фантастики на фоне судеб страны. — М.: Институт востоковедения РАН, 1998.

Саватеев В. «Нам не по пути с Прустом и Джойсом...» (Первый съезд советских писателей: между литературой и политикой) — Электронная публикация: http://exlibris.ng.ru/kafedra/2004-08-05/3_gorkiy.html

Тарасов А. Над лунными кратерами (фантастический рассказ) // В журн. «Самолет». — 1941. — № 5.

http://bibliography.narod.ru — Библиографии советской фантастики: 1918—1991 гг. (авторский сайт В. Г. Вельчинского)

http://www.platonov.org.ru — Платонов Андрей Платонович (сайт о жизни и творчестве писателя А.Платонова)

Биографии